– Значит, будет другая машина. – Я взял сигарету и щелчком переправил коробку на его половину. – Кури. Что, опять у меня ничего брать не хочешь? Ты ослаб, истощился. Ешь, пей.
– Ну а бабу мне – можешь? – Сожженное лицо не раскололось, не растрескалось в оскале; он повел головой, и от вида бутылок – как бы образа собственной жажды – лицо осветилось: человек этот был сделан не из железа.
Подтащил к себе полуведерную кружку и, угнувшись, приник, точно зверь, присосался и впитывал, неотрывно вбирал и вдыхал, уходя в кружку весь, а когда наконец отвалился с задохнувшимся стоном, я впервые увидел человека, который не может напиться, как бы долго ни пил. Своими железными черными пальцами уцепил плотно вжатую в ряд сигарету, потянулся ко мне за огнем, и мы все-таки с ним закурили, но это было скверным подражанием единству: все, все происходящее являлось небывалым, доселе невозможным в природе сочетанием разъединенности и слитности двух сил, когда я не хотел от него отрываться, а Зворыгин не мог от меня оторваться.
– Карта, карта, – шевельнул я пятнистый план спасения ногтем.
– Видел я твою карту уже, – сказал он, не взглянув на дрогнувшего Руди.
– Значит, все же в Россию? Только как же ты там? Кто ты, кто для своих коммунистов? Пропавший без вести? Погибший смертью храбрых? Как же ты им докажешь, что ты – это ты?
– Ну и что мне с того? Как детенышу, что ли, из мамкиной норки теперь не выглядывать: что там, что? может, худо там будет? Так чего тогда лезть? Так прикажешь теперь рассуждать?
14
Только бы не убрали под землю всех наших. Только бы не спустили в подвал, не разбили все кости, выпытывая, кто из немцев и русских ему помогал, и вообще в наказание за попытку воздушного бегства. Только это щемило грудину: ни один не уйдет, даже не побежит. Сам он мог сделать все, что задумывалось, но могло оказаться, что служить ему некому, что послужит он мертвым. И душило Зворыгина будто бы вещее чувство навсегдашней их разъединенности. Что ж, тогда он хотя бы ответит за них, хорошо даст ублюдкам почувствовать и себя самого, и убитых.
Он нащупал себя у стоянки трофейных машин, безобразно обманутых в лучших своих ожиданиях, и увидел свой «Як» и еще две машины, стоящие над капонирами. Голова его тотчас повернулась на вышки, на колючий загон и отдельно стоящий пилотский барак: есть там кто-то живой? Никого, никаких шевелений – не убили, так заперли, все… А быть может, они, летуны, в свою очередь мертвым считали его: из-под ног его братьев просто вышибли землю, словно виселичную табуретку, удушая их весом последней надежды, потому и не выползли поутру из барака?