Очертив еще круг над заваренной жутью, он увидел пылящий по серой хребтине земли не меняющий смутные очертания комок – есть один! Коновницын? Ромашка? Соколиков? Кто?! Три-четыре десятка народу с какими-то палками проскочили стоянку родных ястребков и катились черт-те знает куда… прямиком к двум огромным окончатым «юнкерсам» – ну, Ощепков, сбылось, как хотел!
Ни к чему уже было утюжить, а тем паче охлестывать из пулеметов очищенное, а вернее, прополотое самолетом пространство. Он не мог отличить в рукопашной сумятице – горстках и россыпях как бы гречневых зерен – своих от чужих. Все возможное было без пропусков сделано, дальше все продолжалось, катилось, рассыпалось и гибло само.
Он еще раз вобрал безнадежно голодным, остывшим и смирившимся взглядом пространство, увидал горстку серых и черных людей, гомозящихся возле огромного увальня, и с утробной тоской одиночества обратил красный нос на восток. Никакого смеющегося хрусталя перед ним больше не было. Неизъяснимо горькая и строгая синева безначального неба ничего не сулила и как будто выталкивала, точно грешника в адовы муки, назад. Огромная, лютая радость добытой свободы, что еще в миг падения Борха захлестнула его и, казалось, должна была им неделимо владеть, стать его новой кровью без какой-либо иномеси, перекипала в ребрах, изжигаемая страхом одиночества и неспособностью помыслить, что же дальше – чей он, кто он. В баках было на сорок минут неуклонного лета.
Небесной целиной прошел с три километра на восток и развернулся к смертному аэродрому. Было ж, было видение разбегавшегося самолета – ждал, когда в голубой пустоте черной точкой проклюнется тот ястребок: Коновницын, Ромашка, Соколиков, Зыков… может, даже Ощепков, которому трудно бежать, без которого не было бы ничего: ни Ромашки Вакульчика, ни Сережки Соколикова, ни самого Зворыгина вот в этом ястребке. Глупым детским усилием обладателя сказочновластного черепного магнита отрывал от земли и тащил не убитых, не споткнувшихся наших к себе. Различил разнобойный, прерывистый лай притаенных, наверно, в лесочке зениток, а еще через миг в голубой пустоте на двенадцать часов, двадцать градусов ниже проступила крылатая точка, неуклонно, неостановимо превращаясь из мухи в стрижа, и какой-то клокочущий, с подвизгом, торжествующий крик рванулся из зворыгинского горла, едва разобрал и впитал все родные черты красноносого «Яка», выражавшие гордый и бесхитростный вызов на бой. Можно жить в справедливости! Хоть какое-то время – в ощущении крепнущей правды.
Так ему захотелось увидеть лицо человека сквозь округлый фонарь: кто там, кто? Но, пересилив рвущуюся зверем тягу к своему, повернул ястребок на восток и, еще не ослепнув, выедал все пустынные полусферы свободного неба: надо было не только искать в этом небе своих, но еще и беречься от тех, кто нас ищет. Ни одно из пяти его чувств не ослабло: услыхал отдаленный натужный, басовый, концентрированный гул, добродушное будто урчание одного грузового самолета противника! Это был трехмоторный плоскобокий окончатый «Ю-52», неуклонно тянувший свой гул прямо к ним – безоружный, подслепый и будто подраненный. Наши! Зворыгин не видел, но слышал большую машину, непрестанно вертя головой и увидев на десять часов, тридцать градусов выше – чужих. В том отделе могли объявиться лишь псы, перехватчики с ближнего аэродрома или просто патрульная парочка.