В суглинистом овражном склоне вырыли могилу – звериную нору под узловатыми железными корнями дуба-перестарка. Сменяясь, рыли все, ни один не отлынивал, хотя дрожащий нож входил в чужую землю лишь на треть, едва не вырываясь из ослабших, ознобно трясущихся рук.
– Вот, первого по-человечески хороним, – сказал фельдшер Рогов, наконец распрямившийся полностью, как и все рядом с ним.
Зворыгин наконец содрал приросший к голове, как кожа, шлемофон – тот самый их лагерный, пыточный, общий, с подкладкой, белесой от братского пота, – и сунул его под обмерзлую, негнущуюся руку Коновницына.
15
Восходящая бочка Зворыгина. Хорошо темперированный самолет. Смерть моей силовой установки. Дыра в крыле, ужасная, как глотка смерти в детстве, и струящийся белый паровой флаг позора за немецким крылом. Отстрелил откидную середку плексигласового фонаря, и пустынное серое поле со шрамом телеграфных столбов и синеющей выпушкой леса заскользили, зареяли под тугими качелями строп.
Опускался на дно, как утопленник, – до минуты, когда торжествующий клекот и треск пулеметов не вскрыли кокон зрячего оцепенения и заученных телодвижений, похожих на движения в примеренном у портного костюме: «Где жмет?». Я услышал знакомый нутряной человеческий вой, которым исходит скопление жизней, когда с неба рушимся мы. Что он там заварил?.. Все рассыпалось перед глазами на отдельные кочки, кусты, травяные леса и седые пустыни размером с подошву, и слепой горизонт смеркся от земляного удара в ступни… Что он там заварил, я отчетливо понял еще на земле, по его безнадежно тоскливым, зовущим, вымогательским взглядам, которые он бросал на окраину лагеря, – уродливый когтистый прорыв его собратьев к самолетам сквозь раздирающую мясо Stacheldraht – там, где он размозжит и обрушит на нее караульные вышки.
Жесткий мертвый толчок оборвал во мне сердце и забил мои легкие страхом: там Руди, я не вижу его. Рванув в подветренную сторону по кругу, погасил поволокший меня парашют, расцепил ненавистные лямки и ринулся на зворыгинский клекот и рев, презирая себя и смеясь: Руди нет у колючей ограды, у вышек, это не сумасшедший там машет пулеметной косой, а Зворыгин… рано начал кричать, словно мать из разряда гусынь, для которой любое движение ребенка – сердечный обрыв; можно было уже не кричать, потому что Зворыгин, свободный от пьяного упоения властью, сделав все, что был должен, пошел на восток.
Я остыл, сбился с рыси на шаг и увидел то, чего совершенно не ждал, что, хлестнув по глазам, понесло меня вскачь. По всей доске аэродрома грязно-серыми лавами, каплями человечески необъяснимо катился двуногий табун, разбиваясь на горстки, на отдельных людей, и они были страшны – их разъятые воем и хрипом надтреснутые черепа, ненасытные дыры глазничных провалов и ртов, триединые ямы, которые не закормишь ничем, разве только собою самим, всеми нами; торжество без надежды, без цели, с единственным смыслом – подыматься, переть из земли, как трава.