Показалось, что их не убить, – с такой огромной, лютой радостью они летели прямо на меня. Я почти что не слышал своих пистолетных хлопков, треска очередей и винтовочных выстрелов. Я слышал только низовой чугунный гул – не камнепадный грохот тысячи копыт, ибо русские эти скелеты ничего уже больше не весили, я слышал само их дыхание, визжащий, клокочущий хрип. Я слышал, как их легкие засасывают воздух – с такой жадной силой, что для меня его уже не оставалось. Безоружные немцы так и брызгали в стороны от живых мертвецов, припадали к земле и закатывались под машины, слетали в капониры и распластывались под ногами бегущих, прикрывая затылки руками и прикидываясь падалью.
На трибуне была свалка трупов и раненых – Руди там не должно было быть. Я рванулся туда, где он должен приникнуть к земле и дрожать, – к угловатым серебряным тушам двух транспортных «юнкерсов». Я бежал, налетая на встречных и сталкиваясь с поперечными, уворачиваясь от секущего свиста железок и стреляя поверх черепов, но они больше не были стадом, и я бил рукояткой пистолета по этим костям, по ощеренным ржавым и белым клыкам, прорубаясь к большим самолетам, глядя только на них и увидев блестящие деревянные нимбы винтов на носу и моторных гондолах одной из машин: самолет разворачивался – словно кто-то из наших пилотов, обезумев, хотел убежать, улететь, оторваться от этого морока справедливости русских.
Кто-то сбоку воткнулся в меня – повалить, вырвать горло, и я бессознательно выстрелил человеку в живот, отпихнул оползающий цепкий скелет и, шагая навстречу похватанным молоткам и лопатам, скормил две последние пули как будто бы той же самой ощеренной пасти.
Развернувшийся «юнкерс» побежал на отрыв, прямо передо мной не осталось людей – только трупы: в полосатых пижамах, босые, в черных комбинезонах и новеньких летных мундирах – полускрытые саваном поднятой пыли. Я попал под воздушные струи моторов, без разбора хлеставшие спины зарубленных немцев и застреленных русских. Оскользнуть и увидеть, что все эти шестеро – просто немцы, и только. Запыленный кровавый сургуч и пробитые головы. Пухлощекие лица двух девушек сине белели – от мужчин их, наверное, не отличили, хоть одна была в юбке, которая лопнула от колена до талии, обнажив полноватую сильную ляжку с ослепительно белой полоскою кожи над шафранным чулком. Перламутром блеснули сведенные зубы в оскале удивительно чистого, мягкого, все еще розоватого рта. Вероятно, она перед самой огромной проникающей болью, стиснув зубы, зажмурилась. Как ребенок, ага. Надо только покрепче зажмуриться… Вот кого мы убили еще. Вон еще одна справа… один, в серой куртке люфтваффе, лежащий ничком. Показалось, рука его дернулась – тонкопалая узкая кисть человека без кожи, я не мог перепутать ее ни с какою другой.