Я понимал, что брат убит из-за меня, что я в известной мере обменял его единственную жизнь на воскрешение Зворыгина, которому жизни, наверно, не будет нигде. Но казнить себя было смешно. Я убил его, да, но не здесь, не сейчас – не сберег еще в 39-м, когда не выдавил его в нейтральную страну, убил его своим непониманием той силы, которая дала мне триста тысяч самолетов для возможного только на великой войне самоосуществления. Мне казалось, что эта война – для меня, а не я – для нее, все будет так, как надо мне, сильнейшему в естественном отборе, в борьбе за потомство, за братьев, за самку. Но я воевал не за них. Зворыгин – за Русскую землю, за жизнь, за хлеб, за любовь, за потомство, а я – за то, чтобы умерли все. Зворыгин и все эти русские, чьи души он сегодня выпустил из лагеря, убивали всех нас и себя, чтобы не было смерти. И здесь, в тюрьме, и там, на фронте, каждый съеденный ими кусок, каждый пройденный ими на брюхе сантиметр земли, каждый всаженный в бронеплиту «мессершмитта» снаряд приближали к ним воздух и свет. Наши самоубийства происходили только от усталости и страха: лучше краткая боль, чем висеть на своих же мясницких крюках; только из послушания смерти как богу, которому мы честно пели осанну, служили: если некого бросить, то сам прыгай в эту алтарную пасть. Мы потухали, как некормленый огонь в наших кремационных печах, а они умирали, как зерна.
Кто-то тронул меня за плечо – прибежавший хозяин с брыластым лицом. По кухне он двигался так, словно боялся Руди разбудить. Я извинился за притащенного мертвеца и усилился обговорить несущественное: «Не хочу его класть к остальным», «похоронная фирма», «подвал», «вы поможете мне?». Он послал свою девку в ближайшую гробовую контору.
Я поднялся наверх и, упав на диван, разлучился с сознанием. Это было знакомое мне по смерти нашей матери оцепенение – пустотелая легкость бессочной, отверделой и ломкой травы, то спасительное отупение, которое, должно быть, оковывает каждого, кто зарывает в землю брата, мать или отца.
Не знаю, сколько времени не шевелился. Настойчивый стук в дверь заставил меня двигаться. Пришел похоронный агент, и меня затопили образцы гробового покрова и оттенки поделочного кипариса. Рейхсмарка обесценивалась еще быстрей, чем мы катились к Висле, и я добавил к денежной трухе кусок инкрустированного бриллиантами золота – карманный Audemars Piguet, подобный тем фамильным безделушкам, которыми я оплатил патроны для Зворыгина.
Похоронный агент поклонился и столкнулся в дверях с невредимым, никуда не девавшимся Майгелем. Ни единого пятнышка крови и грязи на лице и мундире, он даже не взмок – словно все это время обитал на какой-то господствующей высоте.