Сыпанув вешним градом, пули бешено-часто общелкивали костяной бурелом, но какой-то живой, не разорванной частью рассудка Зворыгин постиг, что он сам, вероятно, ни в кого не попал, попадают другие: Любухин, Свинцов и, конечно, старшой – и что в этой немецкой машинке вообще-то имеется переключатель огня: одиночные – очередь.
– Не жмись, авиация! Бей их! Прикрой! – Крик старшого рванул его голову кверху, и, приникнув к затыльнику раскладного приклада, он хлестнул длинной очередью по расплывчатым рыже-зеленым фигурам, и тотчас над завалом взлетело плечистое тело старшого и быстрее, чем ахнула от разрыва земля далеко впереди, повалилось ничком, как подрубленное. И быстрее, чем пали взметенные комья, бритолобый опять ванькой-встанькой вскочил на колени и, махнув рукой, точно пустой и кнутом, бросил в немцев вторую гранату, показавшись Зворыгину колдуном, сотрясающим землю мановением и силой заклятия.
Горловина ствола раскалилась и вкипела в ладонь. Зворыгин отдергивал руку от сизо курящегося автомата, когда припадал зрячим телом к земле, и снова ловил прищуренным глазом на мушку едва различимые рыже-зеленые холмики, в которые после гранатных разрывов в момент превратились все фрицы… Отброшенный к носу затвор так и замер на взводе – пустой автомат захлебнулся.
– Ходу, братцы! Тикай! – заорал бритый черт, оставаясь на месте и целясь в залегших, отползающих фрицев. – На осинки держи, на осинки!
Криком этим рвануло и бросило прочь от завала в один миг со Зворыгиным только двоих. Вертя головой на бегу, Григорий увидел родную, знакомую ржавь маскхалата на левом краю и тяжело бегущего Свинцова в десяти метрах справа. Зворыгин, пригибаясь, кинулся на правый фланг завала. Любухина, стрелявшего с колена, откинуло навзничь, на груди – слиток крови, только что бившей вверх из дырявого горла дегтярной струей; так и умер молчком, с окровавленным волчьим оскалом. Дальше грудью на голом стволе коченел сухощавый Ершов, показавшись Григорию маленьким, точно ребенок; указательный палец прикипел к спусковому крючку, а в разорванном, ополовиненном черепе кровенела парная студенистая каша… потеряв что-то сильное в ребрах, Зворыгин упал, но немедля его ухватила за шиворот чья-то рука.
– Ходу, в кровь Иисуса, пошел! – рванул его кверху с корчующей силой старшой, и Зворыгин, вскочив, побежал по осиновому редколесью, до болятки сжимая горячий пустой автомат и почуяв всесильную волю инстинкта, повинуясь которой заметался меж чахлых осинок, как заяц, отзываясь всем телом на щелканье и чевыканье пуль, то и дело срезающих ветки и чмокающих размягченную землю там, где только секунду назад он вскопытил ее.