– Так пошли, мать твою. Топай ножками, наци!
– Твое имя и звание, солдат! – рявкнул я. – Ну давай, наведи на меня свою пукалку. Ударить меня хочешь – так давай. Устроишь тут бойню – спрос будет с тебя. Я не могу оставить женщину, не видишь? Позови своего командира.
– Зачем ты его дразнишь, Герман?! Отдай ему эти часы! – прошипела измученно Тильда, как только чертыхающийся выродок трусцою побежал в хвост танковой колонны.
– Мой «Брайтлинг»? Вот этому быдлу? Нет, детка, только русскому и равному – ты знаешь, кому.
Я все хорохорился, надеясь подкрепить бледнеющую Тильду всегдашней нашей обоюдною насмешливостью, говоря: «Мы – не все», «Никто и никогда не будет диктовать, что и когда нам делать, как нам жить, как разговаривать и как смотреть в глаза», – и не мог убедить в этом даже себя самого, с безжалостной ясностью видя, что Тильда – теперь уже не прусская аристократка, насмешливо-свободная гордячка с несгибаемым станом и презрительно выгнутой верхней губой, а просто маленький затравленный зверек, придавленная двойней человеческая самка, на меловом лице которой проступает выражение… скулящей на подстилке, как будто бы уже рожающей собаки.
– Что болит?! Голова? Живот?! Говори!
– Ой, Герман… – выдавила Тильда с таким чудовищным усилием, что у меня распухло сердце. – Живот мой, живот… О боже!.. Как тесно! Ой, я не могу!.. Мне надо лечь, пусти меня, я вылезу… Я полежу, сейчас я просто немного полежу, и все пройдет. Мне надо лежать на боку… – С обезображенным натугою лицом она толкала дверцу «мерседеса» и не могла освободиться…
Метнулся к ней и, подхватив ее, услышал:
– Полковник Борх? Вы говорите по-английски? Майор Эдвард Кушинг, девяностая пехотная. Что вы хотели сообщить? – Высокий, плотный, большелобый офицер наткнулся на невидимую стену и воскликнул: – Бог мой!
– Доктора! Доктора сюда! Офицер! Разрешите допустить к ней немецкого доктора! – Я опустился вместе с Тильдою на землю и ревел: – Кюршнер! Кюршнер! Ко мне! Ребята, позовите Кюршнера ко мне!.. – глядя лишь в перерезанное отчаянно-глубокими морщинами лицо натужившейся Тильды: она кривилась так, как будто силилась замкнуть свои сырые мышечные шлюзы там, в промежности, в самом-самом низу живота, удержать в себе маленьких и уже не вмещавшихся наших… как так?! почему?!.. и когда перехваченный обручем боли живот отпускало, неузнающе взглядывала на меня расширенными дикими глазами.
С глухонемой, слепой настойчивостью спасавшегося в одиночку существа она легла на бок и с какой-то звериною ловкостью стала на четвереньки – так ей было, наверное, легче всего.