Прибежал старый Кюршнер, эскадренный врач, специализированный на жестком мясе, на мужчинах – мы уложили Тильду навзничь, и она закусила зажатую намертво в пальцах косынку, чтоб никто не услышал ее безобразного крика.
– Плохо дело, герр Борх. Началось… – Как бы перетекающий всеми чувствами в кожаный купол ее живота, Кюршнер жалобно сморщился и рабом неизбежного посмотрел на меня.
– Как началось?! Что началось?! Рано же! Рано! Слишком рано! Нельзя! – Меня оковало звенящее чувство бессилия, ублюдочно похожее на безразличие. – Сделай что-нибудь, Кюршнер!
– Где?! Здесь?! Потерпи, моя маленькая, потерпи… Нам нужно в лазарет! Просите их, Борх! Еще можно успеть!
– Что стоите, кретины?! Брезент! Грузовик! Где Лейбовиц?! Миллер, живо за этим кошерным дерьмом! – Большелобый майор понял все: взгляд рожающей самки, живот все меняют, переводят на кровный, первородный хрип-стон; в каждом есть, не из каждого выжжено что-то от боли, чистоты матерей – нас давила такая же, так же, оттуда же…
Двое американцев с блеснувшими на обоих запястьях часами, лысый маленький Кюршнер и я переложили Тильду на пропахший бензиновой гарью брезент. Она опять пыталась встать на четвереньки, но прибежал, как гончая за зверем, долговязый, чернявый, с санитарскою сумкой, солдат:
– Расступитесь! Дорогу! – Отпихнув легковесного, как-то сразу поникшего Кюршнера, он упал на колени в ногах обезволенной Тильды и, с мясницкой сноровкой задрав на ней платье, запустил ей в промежность железную руку, поелозил и выдрал потемневший и хлюпкий от крови комок ее шелковых белых трусов – как поломоечную тряпку, как шматок ее внутренностей, – и я понял, что этот Лейбовиц – еврей, я увидел еврея наших карикатурных плакатов – колдуна, людоеда, урода с ощеренным ртом и пеньками раздельных зубов, с носом – клювом стервятника, с исступленно горящими верностью злу, замасленными похотью глазами под навесом сходящихся на переносье мохнатых бровей.
Мне стало смешно, я просто ухохатывался, глядя на то, как его ноздри хищно раздуваются, глаза закатились под лоб, а на лице качается слепое сладострастие, молитва своему прожорливому богу, пока он потрошит мою жену, как курицу. Рука его, казалось, уж по локоть погрузилась в ее кровоточащее нутро, протискиваясь глубже, как в перчатку, как загребущая рука ребенка для слепого выбора подарка в таинственный рождественский мешок.
– Грузите ее! – крикнул он, махнув замасленной рукою машиниста на ближайший американский грузовик. – Довезем до ближайшего дома! Тут близко! Кто тут говорит по-немецки – скажите их доктору, чтоб он взял с собой инструмент!