— От наказа твоего, батюшка, не отступлю, — твердо произнес Илья, — в том слово мое крепкое. Что оружием не владею — так ведь я не к князю сперва. Сказано было — со Святогором прежде повидаться. А дальше — там видно будет.
— Где ж ты его искать будешь?
— Сказано было, на горах Сорочинских он. Только где они — на восходе ли, на закате — про то не знаю.
— Да и я не слыхивал…
Помолчали.
— Когда ехать думаешь? — спросил Иван.
— Завтра, с петухами… — потом прибавил: — Про то, чтобы я за ворота — и след простыл, даже и думать не смейте. Пока жив, помнить про вас буду, как улучу время — понаеду. А коли доведется, чтобы самому место службы выбирать, попрошусь на заставу, какая к деревеньке нашей поближе.
— Ты, коли за всех людей встать решил, об том и думай. Не ровен час, вспомнишь про нас с матерью в сече лютой, что одни мы останемся, что некому старость нашу приветить будет, себя уберечь захочешь; дрогнет рука, дрогнет и сердце. Врагам на радость, самому на погибель. Не на отшибе живем, посреди людей. В беде не оставят.
Лучше б он этого не говорил. Сразу как-то и вспомнилось, как жили, когда он, Илья, без ног был. Нельзя сказать, чтобы совсем бросили, однако и помогали не очень-то. Свои заботы у каждого.
По-иному теперь и желание его выглядит. Дуростью несусветной. В возраст вошел, а умом не выдался. Добро бы, не один он в семье был. Хоть брат, хоть сестра — уже попроще. Случись что — к себе жить взяли бы, или сами тут жили. К князю, опять-таки, как сунешься? Что скажешь? В дружину хочу? Там таких, небось, по десятку в день заявляется, а то и поболее. Силушки не занимать? Только и заслуг? Кто ты таков, чтобы тебя — да в дружину? А коли рассказать, сколько на печи без ног просидел-пролежал, на смех поднимут.
Вот ведь окаянство какое — нет, чтобы подумать да рассудить хорошенько, вместо того — «благослови, батюшка… в Киев, в дружину… за обиды людские…» Звали тебя очень, никак без тебя не обойдутся, каждый день гонцов присылают, ждут — не дождутся, со стен высоких высматривают — уж не едет ли…
То ли спал, то ли не спал в ту ночь, так и не понял. Встал, как обещал, с петухами, вышел на двор осторожненько, — во многом прощании многая скорбь, — поклонился до земли, лицом к крыльцу оборотясь, и подался к тому месту, где коня с оружием-доспехом оставил. Как со двора шел, не оглядывался, знал — смотрят ему вослед родители через окошко, не хотел глазами с ними встречаться. Внутри словно барсук нору обустраивал, так драло, что хоть вой. А еще боялся, — обернется, так и останется; бросится в ноги с повинной. Простят его, конечно, только выйдет — язык у него, что помело. Вдобавок не к уму — так, умишке. И тот еще поискать.