— Прости, что так долго не приходила.
— Это из-за меня.
Анри прислонился к стене, пламя заплясало по его волосам медью. Он еще более сумасшедший, чем я думала. Хотя… кто бы говорил. С нас сейчас хоть картину рисуй, под названием «Молодожены и мертвец».
— Он всегда был со мной. С самого детства.
Однажды выломал дверь во время наказания и набросился на отца. Обычно я запирала Луни на время занятий, а после того случая стала усыплять его, если отец злился. В книгах говорится, что куклы не чувствуют боли ведущего, для них защита — это всего лишь инстинкт, но я сомневалась. Потому что хорошо помнила переполненные тоской глаза и потому что связь была обоюдной.
— Тереза, а ну вернись ко мне. Хватит шляться по прошлому, там все равно одни призраки.
Не могу не согласиться. Если какие призраки и способны причинить вред, то это призраки прошлого.
— После смерти отца я все-таки разорвала связь, отрезав себя от Луни. И долгое время считала себя предательницей. Наверное, это было малодушно: он меня чувствует, но я его — нет. Я оставила его одного. Но я больше не могла. Просто не могла постоянно выносить эту ледяную пустоту и тоску…
— Не оставила. Иначе бы нас здесь не было. — Анри мягко привлек меня к себе. Я дернулась, но он не отпустил. — Ты и так слишком долго была рядом. И ты до сих пор его держишь.
Чем дольше мы так стояли, тем спокойнее мне становилось.
Я действительно могла усыпить его навсегда уже давно — защита мне не требовалась, только Луни никогда не был просто куклой. Он был моим другом при жизни и остался им после смерти. Пусть у него не бьется сердце, но это сердце по-настоящему большое. Он будет жить, пока жива я.
— В Лигенбурге ему вряд ли понравится, а вот в нашем поместье в Лавуа выделим ему отдельную комнату.
Я промолчала. Не знала, что ответить.
Не знала, когда мы поднимались наверх, когда шли к картинной галерее по широкому коридору. Лунный свет разбросал под нашими ногами бледно-голубые полоски, расчерченные тенями рам. Не знала, когда Анри открывал передо мной дверь, пропуская в огромный музейный зал. Первый из девяти. Здесь собирали картины со всего мира. Отец был равнодушен к искусству, а вот дед увлекался не на шутку, поэтому за большую часть этого богатства стоило благодарить его. Остальное — всякие фамильные полотна, сюжетные и портретные, передавались из поколения в поколение, некоторые уже реставрировали.
Залы были оформлены в темно-красных тонах с бордюрами из черно-золотистых узоров. Мы молча бродили между пейзажей и портретов моих предков — до тех пор, пока не оказались в дальней комнате. Там всю стену занимало огромное полотно, вселяющее в меня не то благоговейный страх, не то леденящий восторг: человек — весь в темном, со шкурой черной лисы на широких плечах, ведет за собой полчище поднятой нежити. Ветер треплет его волосы и накидку, разбрасывает то ли снег, то ли пепел, то ли тлен, тьма клубится над ним и поднявшимися мертвецами. Непроглядная, могущественная и неукротимая. Золотая рама, в которую закован сюжет, кажется тесной, непростительно хрупкой, словно запертая в картине мощь способна разрушить не только этот зал, но и Мортенхэйм, до последнего камня. А может быть, и весь мир.