— В Лавуа звезды ярче.
Я хотела спросить, не прилагается ли к его силе еще и чтение мыслей, но решила ненадолго оставить сарказм в стороне.
— Вы родом из Лавуа?
— Да.
— Любите эти места?
— Не уверен.
Я удивленно взглянула на него, но Анри смотрел прямо перед собой. Рука под моими пальцами окаменела. С географией у меня сложилось, поэтому я приблизительно представляла, о чем мы говорим: бескрайние лавандовые поля, виноградники, горы и море в нескольких часах езды от городка Ларне — примерно, как от Лигенбурга до Мортенхэйма. Как такое может не нравиться?
— Там погибли мои родители. — Молчание было слишком коротким, чтобы я успела вставить хотя бы слово. — Ну а ты, Тереза? Без ума от Мортенхэйма?
— Разумеется.
Анри приподнял бровь, а я вдруг поняла, что тоже не уверена. Не уверена, что была счастлива все эти годы, что холодные каменные стены, в которых я родилась и выросла, приказы и жестокая муштра отца, отчужденность матери, книги, в чьи страницы я погружалась с головой, и одинокие вечера — то, что мне захочется вспоминать на старости лет. Впервые за всю свою жизнь я была не уверена в том, что казалось мне истиной — неоспоримой, точной, как некоторые науки, и неизменной.
Почему он постоянно заставляет меня сомневаться в себе?
— Давайте вернемся, — голос прозвучал глухо. Анри вгляделся в мое лицо, молча развернулся, мягко увлек за собой.
— Я нашел еще одну причину, по которой ты не любишь сезон. В это время тебе уже полагается спать.
Я даже не нашлась, что ответить: после десяти я уже клюю носом, после одиннадцати начинаю зевать, а в полночь открывается странное состояние, в котором мне глубоко безразлично, что будет дальше. Это что-то вроде лунатизма наяву, если можно так выразиться. Вот только сегодня все почему-то иначе — да, устала дальше некуда, но усталость эта приятная. Я чутко впитываю происходящее: гулкое звучание шагов, что разрывает звенящую тишину, темноту, разбавленную сгустившимся молоком тумана, и близость мужчины, на руку которого не страшно опереться. А еще не хочется, чтобы наступало утро, потому что утром все будет по-другому. Я это знаю.
В доме было как-то подозрительно тихо, и когда Анри снова подхватил меня на руки и понес наверх, я даже не стала сопротивляться. Если уж все пошло не так, почему бы ему позволить не так продолжаться.
— Кошмар.
Кошачий ор — не самый приятный звук, а истошное верещание во всю глотку, причем совсем рядом, и подавно. Судя по заливающему комнату свету, сейчас уже не раннее утро, и хорошо, если вообще утро. Я открыла глаза, привычная картина: у окна Анри — спасибо, Всевидящий, что в штанах, и непривычная ситуация — пытался оторвать что-то от занавесей. Портьеры трепыхались, а вопли становились все жалобнее, я не выдержала и подскочила на кровати.