Странное было время! Проверяло Третье отделение, проверяли и радикалы. Еще в то время, когда Клеточников только поселился у Анны Петровны, землевольцы поручили одному из радикалов-южан, Теллалову, собрать о нем все возможные сведения. И позже, когда от Клеточникова стали получать ценнейшие факты об агентах и точность их была уже неоднократно подтверждена, время от времени кому-нибудь из землевольцев поручалось понаблюдать за ним с целью собрать дополнительные сведения. И не то чтобы ему не доверяли. Кроме Михайлова Клеточников встречался для передачи своих наблюдений над агентами еще с двумя-тремя нелегалами, заменявшими Петра Ивановича, когда тот неожиданно выезжал из Петербурга по своим бесчисленным делам (Михайлов был, по наблюдениям Клеточникова, чем-то вроде директора-распорядителя в «Земле и воле», без него не обходилось ни одно практическое предприятие организации), и на этих нелегалов, точно же так как на Михайлова, Клеточников производил безусловно благоприятное впечатление — они ему безусловно доверяли. Тем не менее его продолжали проверять.
Он знал об этих проверках, догадывался или даже иногда замечал, что за ним наблюдают, но не очень страдал, понимая, что без этого не обойтись, что дело тут не столько даже в недоверии к нему, как и не только в жесткости правил конспирации, дело в другом. В чем? Он был для нелегалов человеком со стороны, все они знали друг друга годами, у всех за плечами было прошлое, за которое им грозили годы каторги, наконец, они были молоды, а он уже и молод не был, и никому не известен, и с каким же прошлым? — всю жизнь просидел в глуши, в углу; правда, при этом был образован и мыслил оригинально и смело… К нему присматривались.
Страдали от этих проверок скорее сами нелегалы, особенно Михайлов. Для Михайлова эти проверки были очевидной нелепостью, тем более досадной, что он же сам и организовывал их, — они мешали их с Клеточниковым сближению, которое им обоим многое обещало, отдаляли их друг от друга… Конечно, этого бы не было, если бы они оставались в необязательных отношениях друг к другу, как было год назад, но что же теперь было делать? Можно было только надеяться, что рано или поздно этой ерунде придет конец.
Стараясь облегчить Клеточникову его ношу, Петр Иванович выказывал ему свою личную доверенность. И как бы в свидетельство ее однажды открыл ему свое настоящее имя. Это сильно смутило Клеточникова. Он спросил, не рискует ли все же Петр Иванович, открываясь ему, ведь мало ли что бывает, и Петр Иванович ответил, смеясь, что вовсе не рискует, что ничего не бывает у таких, как Николай Васильевич, и затем объяснил, почему доверяет ему. «В-вы, Николай Васильевич, — сказал он, — человек ч-чрезвычайно головной, шагу не сделаете, прежде не сообразив, а з-зачем вам его делать? Вы пришли к мысли, что вам надобно быть с нами, и вас теперь с этой точки парой волов не стащишь». — «Что же, разве мысли не меняются?» — спросил Клеточников. «Не так-то легко меняются, тем более такие мысли, которые могли привести к нам. Это ваши мысли… и ваша истина. А вы из тех, кому истина дороже жизни, не правда ли? Не в этом ли, м-между прочим, — закончил он лукаво и многозначительно, — заключаются основания жизни, о которых вы обещались как-нибудь п-поведать?» Этот случайный и полушутливый разговор как бы что-то сдвинул между ними, разрешил, упростил, заставил думать, что тот разговор, на который намекал и которого ожидал Михайлов и который требовал особых условий для того, чтобы осуществиться, пожалуй, теперь и в самом деле мог осуществиться…