Царь был стар, и он видел, что это все очень смело сделано. Давно уж никто из офицеров императора не совершал ничего подобного. И вот Невельской, этот маленький заика, прозванный Архимедом у покойного Крузенштерна… Царь меньше всего ожидал от него, да еще на краю света!..
— Ты полагаешь, не правы те, кто утверждает, что он неблагонадежен?
— Ваше величество, я ручаюсь за Невельского, как за самого себя, — картинно вскинув голову, воскликнул Муравьев.
— А что же совершил он там еще? — спросил царь.
— Он объявил маньчжурам, что Россия по Нерчинскому договору[129] считает неразграниченную землю гиляков своей и что великий государь России принимает их под свое покровительство… Гиляки сами просили его об этом.
— Ты просишь оставить брандвахту?
— Да, ваше величество.
Николай — сторонник строжайших формальностей, а офицер действовал самовольно, но ради чести и славы России.
— Невельской поступил благородно, молодецки и патриотически! — сказал государь и сел к столу.
Дежурный генерал, угадывавший его желания, развернул журнал гиляцкого комитета.
Сидя прямо, как на коне, царь написал на журнале: «Комитету собраться снова под председательством наследника, великого князя Александра Николаевича».
Оба сына, Александр и Константин, говорили с ним об этих событиях.
Генерал принял журнал. Николай встал.
— Где однажды поднят русский флаг, он уж спускаться не должен, — сказал он.
Муравьев почтительно склонил голову.
Царь был одним из тех людей, которые не боятся чужой боли и страданий, как бы ужасны они ни были. Его родной брат Константин, покровитель палочной дисциплины и мордобоя, как и сам Николай, когда-то говорил: забей солдата насмерть (имелось в виду забить шпицрутенами или замучить службой) и поставь двух на его место — будет и шаг и выправка у обоих. Это говорилось без особого зла, считалось хорошим способом воспитания в армии.
Когда же царь и брат его Константин впадали в бешенство или просто злились и желали зла другим, опасно было возбудить в них подозрение. Очень строго мог поступить царь с любым ослушавшимся офицером, хотя их, как дворян, не били.
Ослушание Невельского было столь чудовищным, что поначалу царь подумал, нет ли на то тайной причины, и не следует ли жестоко наказать офицера.
Про Невельского говорили, что он неблагонадежен.
Но не может же быть, чтобы каждое важное дело в государстве непременно питалось крамолой! А после того как царь вник в дело, после того как о нем говорили сыновья Александр и Константин, оно оказывалось столь важным, что глупо было бы не видеть значения открытия.