Жизнь замечательных людей и зверей (Акунин) - страница 46
(Это уже Северянин, и почти не ломается.)
Жалко только, у Маяковского про Сонку ничего нет – ее очень быстро оттерла от большого поэта пчела с более острым жалом и насмерть впилась в «окровавленный сердца лоскут».
Моему хирургу Юдину красавица с волком встретилась, когда у продвинутых барышень вошли в моду война и патриотизм. Шамардина сразу записалась в милосердные сестры – и, разумеется, стала сердечной подругой фронтовика.
Потом грянула революция, и «тренд» переменился. Самыми яркими мужчинами стали «художники истории» – большевики.
В перечне дальнейших увлечений нашей героини никаких поэтов, сплошь совпартработники. Муж – предсовнаркома Белоруссии Иосиф Адамович. Ну и кроме мужа было много всяких в высшей степени интересных индивидуумов: начальник управления НКВД по Камчатке (чекист плюс дальневосточник!), герой гражданской войны Гай, комкор Витовт Путна и, кажется, даже сам Карл Радек.
Двадцатые. Стриженая, но все равно красивая
В те времена передовая женщина, хоть бы даже и фам-фаталь, не могла быть просто подругой бойца – она сама должна была стать бойцом. И у товарища Шамардиной впечатляющий послужной список. В Гражданскую она – член коллегии тобольской и томской ЧК, потом прокурор Минского округа и депутат горсовета. Далее – в том же духе.
В двадцатые бывшая Эсклармонда одевалась, как героиня рассказа А. Толстого «Гадюка». Маяковский встретил бывшую пассию – едва узнал. Шамардина в это время уже не помнит, что когда-то была «артисткой-футуристкой», потрясавшей публику экстравагантными нарядами. В мемуарах она пишет про встречу с Маяковским: «Я никогда не занималась своими туалетами, и в дни нашей юности вопрос, как я одета, его тоже не занимал. А теперь говорит: “Вот одеть бы тебя!” И рассмеялся, когда я ответила: “Плохи мои дела: раньше ты стремился раздеть меня, а теперь одеть”».
Хотя, судя по фотографии, она и в виде большевички была очень недурна.
Тридцатые. Скоро арестуют
Что было в тридцатые, предсказуемо. Муж в ожидании ареста застрелился. Саму ее в тридцать седьмом тоже забрали и не могли не забрать при столь криминальных любовных связях. Получила десять лет, потом еще и «добавку». Освободилась, как тогда шутили остроумцы, в «эпоху позднего Реабилитанса».
В. Катанян пишет: «Отсидев 17 лет, осталась несгибаемой коммунисткой и умерла в доме для старых большевиков».
(Господи, как мне это знакомо! Моя бабушка, ничуть не роковая женщина, тоже умерла в больнице для старых большевиков. В соседней палате умирала другая старуха – бывшая лучшая подруга, с которой они в тридцать первом году, будучи курсантками Военно-воздушной академии, навсегда рассорились по какому-то идеологическому вопросу. Расстояние между кроватями, через стенку, было меньше метра. Не помирились. Так обе и умерли.)