— Ну чем не былинный Алёша Попович? — рассмеялся Толстой. — А кончается как статья: «Желаю, чтобы прежний охотник на медведей и тиранов мог поскорее поправиться и вернуться на поле сражения».
— Только ружья в руках тебе и недостаёт, — произнесла Софья Андреевна, отводя взгляд от лица мужа — неестественно кирпичного цвета, со вздувшимися синими жилами.
Толстой понял тревогу жены:
— Ничего, ничего, Софочка, есть ещё порох в моих пороховницах! Смотри, засучил рукава, поплевал на ладони — и в драку! Ты знаешь, какие страницы я сегодня написал — прелесть.
Как ни мешала болезнь, Алексей Константинович каждый день старался работать над недавно начатыми «Охотничьими воспоминаниями». В новой книге он решил сверх настоящих охотничьих приключений передать множество анекдотов о живых и мёртвых своих современниках, как он обещал Стасюлевичу. Ну-ка и впрямь кого-нибудь подденет рогатиной!
— Кстати, пришло письмо от Михаила Матвеевича — по делу Маркевича. — Толстой вынул из кармана широкой домашней куртки вскрытый конверт. — Если верить ему, Стасюлевичу, многое обстоит, увы, не так, как мы с тобою полагали. Стасюлевич сообщает о взятке, которую называет оригинально: «браток» — видимо, от слова «брать». Вот послушай.
Стасюлевич писал: «С.-Петербургские ведомости» по распоряжению Главного управления по делам печати были переданы некоему Ф. П. Баймакову. Прежний владелец газеты В. Ф. Корш отстранён от редакторства. Одним из мотивов считали фельетон А. С. Суворина против Каткова и др. Однако вскрылся скандал: Б. М. Маркевич за крупную взятку, полученную от Баймакова, «содействовал» отстранению Корша...»
«Стасюлевич и Маркевич вместе побранились...» — вспомнил строку из своей эпиграммы. Но нет — факт, против которого ничего не возразишь: «Он, Маркевич, в 24 часа уволен со службы и лишён звания камергера...»
Не далее как четвёртого дня он спешно написал Маркевичу: «Со всех сторон ко мне доходят слухи, самые противоречивые и отчасти самые нелепые, о Вашем разладе с министром просвещения и о причинах, по которым Вы бросили службу. Как это случилось, что Вы не подумали написать мне, зная, какое искреннее участие я принимаю в Вас, т. е. мы принимаем в Вас? Надо ли мне говорить, что ни я, ни моя жена ни минуты не сомневались в том, что мотивы, заставившие Вас покинуть министерство, могли служить только к вашей чести, и это-то мы a priori заявляли всем тем, кто рассказывал нам о ссоре... Но что это за ссора, в конце концов? В чём она заключается? Я должен узнать это от Вас самого, чтобы знать правду и иметь возможность говорить её всем, если потребуется. Не было ли тут клеветы? Если была, не сидите сложа руки, дорогой друг, а напечатайте опровержение при звуках труб, а если русские газеты окажутся настолько трусливыми, что не захотят опубликовать его, напечатайте его, чёрт возьми, за границей и не надевайте при этом белых перчаток! Но я разговариваю с Вами, как слепой рассуждает о картине. Напишите же мне немедленно...»