- Пожалуй, теперь настал мой черед извиниться, - со странной, совершенно несвойственной ему мягкостью сказал Александр. - Простите меня, брат Леон. Я был чрезмерно суров, впрочем, у меня имелись на то свои мотивы и соображения. Возможно, вы узнаете о них ... со временем. Однако это случится определенно не сегодня. Что ж, вопрос прозвучал, и я отвечу на него.
- Кажется, я уже опасаюсь услышать ответ, - пробормотал Гильермо.
- Дело в том, что Папы больше нет.
Кровь буквально замерзла в жилах доминиканца. Леон сжался на стуле, обхватив себя руками, как тяжело больной, сраженный приступом боли.
- О, Господи. Викарий Христа ... мертв?.. - прошептал он немеющими губами.
- Нет. Хотя, да простит меня Господь за подобные мысли, так для Церкви было бы намного лучше и… достойнее. Да, «достойнее» - самое верное, правильное слово. Но, так или иначе, urbi et orbi - для града и мира - его больше не существует.
- Господи, - еще тише проговорил монах. - Это ведь не отречение?
- Нет.
- Господь милосердный, - повторил монах в третий раз, словно пытаясь найти мужества в обращении к небесному владыке. - Значит, остается лишь одно...
- Вы все правильно поняли. Именно так и есть.
- Воистину, тяжкие времена настали для Церкви, - сказал после долгой паузы Гильермо. - Тяжкие и смутные для всех нас.
- И это тоже верно, - согласился кардинал.
Гильермо встал. Деревянный стул скрипнул. В такт скрипу боль уколола ноги - все-таки Леону было сильно за сорок и долгое сидение не проходило даром для суставов. Но доминиканец презрел телесное неудобство и, не смущаясь и не чинясь, преклонил колени.
- О, Иисус милосердный, - начал он молитву. - Искупитель человеческого рода, милостиво воззри на нас, к престолу Твоему с глубоким смирением припадающих. Мы - Твои, и хотим быть Твоими. Желая, однако, еще теснее соединиться с Тобою, каждый из нас сегодня посвящает себя добровольно Святейшему Сердцу Твоему.
Гильермо читал знакомые и заученные с ранних лет слова, которые уже более сорока лет даровали душе покой и умиротворение. Леон закрыл глаза, как будто закрывшись от суетного мира, он мог отвернуться и от всех тревог.
Морхауз не последовал его примеру и вообще не шевельнул даже пальцем. Все также сутулясь, кардинал молча взирал на коленопреклоненного доминиканца. И если бы Гильермо в этот момент глянул на Морхауза, то вздрогнул бы и невольно вспомнил не молитву, но слова, начертанные в Евангелии от Матфея.
Vade retro, Satana!
Во взоре кардинала Морхауза светилось жадное внимание и мерцала странная, мрачная радость. Как у алчного, презревшего законы людские и божеские вора, который раскопал могилу и, отбросив тленные останки, нашел драгоценности покойного.