Лейтон поднимается, идет к двери, открывает ее и, остановившись на пороге, оборачивается и смотрит на меня. На одну половину его лица падает свет, другая остается в тени.
– Может быть, тебе тяжело слышать это сейчас, но без тебя никакой лаборатории не было бы. Если б не ты, не твоя работа, не твой гений, здесь не было бы никого из нас. И забыть это я не позволю никому. И прежде всего – тебе самому.
* * *
Я спокоен.
Делаю вид, что спокоен.
Потому что, оставаясь прикованным к кровати в этой проклятой тесной камере, предпринять что-либо невозможно.
Лежа на кровати, я смотрю на установленную над дверью камеру наблюдения и прошу прислать Лейтона.
Минут через пять он расстегивает зажимы.
– Ты даже не представляешь, как я рад снять с тебя эти штуки. Наверное, не меньше тебя самого.
Он помогает мне подняться.
От кожаных петель на запястьях остались потертости.
Во рту пересохло.
До смерти хочется пить.
– Как себя чувствуешь? – спрашивает Вэнс. – Лучше?
Я думаю, что, пожалуй, был прав, когда, в первый раз придя в себя в этом заведении, решил притвориться тем, кем они меня считают. А чтобы такой вариант прошел, нужно сделать вид, будто я потерял память и ничего не помню. Пусть сами заполнят пробелы. Потому что если во мне не признают того, за кого принимают, я просто-напросто стану им не нужен.
И тогда покинуть лабораторию живым мне уже не получится.
– Испугался, – говорю я. – Потому и убежал.
– Понимаю.
– Извини, что доставил вам столько неприятностей, но ты должен понять – я в полной растерянности. Вместо последних десяти лет – огромный зияющий провал.
– Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы помочь тебе восстановить этот участок памяти. Проведем магнитно-резонансную томографию. Проверим тебя на наличие посттравматического стрессового расстройства. В ближайшее время с тобой побеседует наш психиатр, Аманда Лукас. Я даю тебе слово – мы не остановимся, пока не сделаем все возможное. Пока не вернем тебя.
– Спасибо.
– Ты бы сделал для меня то же самое. Послушай, я понятия не имею, через что тебе пришлось пройти в последние четырнадцать месяцев, но человек, которого я знаю одиннадцать лет, мой коллега и друг, создавший этот центр вместе со мной, заперт где-то там, в твоей голове, и я найду его во что бы то ни стало.
Ко мне вдруг приходит ужасная мысль – а если он прав?
Я думаю, что знаю, кто я такой.
Но какая-то часть меня сомневается. Что, если память о моей настоящей жизни, той жизни, в которой я – муж, родитель, преподаватель, – не верна?
Что, если это всего лишь побочный эффект повреждения мозга, полученного в ходе работы в этой лаборатории?