— Думаю, что нет, Дьякон. Пожалуй, наверняка даже не знала.
— Вам, должно быть, приятно будет прочитать письмо в одиночестве. Лучше всего, если вы выйдете на крыльцо и прочтете его там. Потом принесите его обратно.
Ни разу у Роджера так не кружилась голова с тех пор, как он голодным юнцом пришел в Чикаго. В нем нарастало ощущение чего-то огромного и непостижимого. Он чувствовал себя как человек, который всю свою жизнь брел ощупью, не ведая о чудесах и опасностях, его подстерегающих, о глазах, следящих за каждым его шагом, о знамениях, начертанных на облаках. Он понял, что жизнь неизмеримо значительнее, глубже и рискованней, чем мы думаем. Он выронил из рук конверт и наклонился, чтобы поднять его. Ему вдруг стало страшно, что он так и пройдет свой путь, ничего — решительно ничего — не узнав о тех светлых и темных силах, что ведут меж собой жестокую схватку под покровом внешней благопристойности, — страшно, да, страшно, что ему суждено до конца жить жизнью раба или четвероногой твари с низко опущенной головой.
Он вышел на крыльцо. Он достал письмо из конверта. Жгучие слезы обожгли ему глаза. Он набрал побольше воздуху в легкие, словно изготовившись к бегу, и начал читать:
«Старейшинам религиозной общины ковенантеров.
Уважаемые друзья.
Не считая членов моей семьи, вы — единственные, кому я хочу нечто сказать на прощанье.
4 мая вечером я выстрелил из ружья в мишень. Человек, находившийся в нескольких шагах левей этой мишени, упал мертвым. Я не могу найти этому никакого объяснения. Я не повинен в убийстве — ни делом, ни помыслом.
Вы помните, что я всегда испытывал глубокий интерес к церкви и селению на Геркомеровом холме. В детстве бабушка водила меня в церковь, которая, как мне кажется, была похожа на вашу. Проведенные там часы, когда душа моя была полна тишины, смирения и веры, запомнились мне на всю жизнь. Нечто подобное встретил я и у членов вашей общины. Каждое воскресное утро, когда я присутствовал в Коултауне на богослужении совершенно иного толка, мысли мои неизменно уносились на Геркомеров холм.
У меня остается сын. Я не знаю никого старше его, кто бы мог наставить его словами совета, ободрения или порицания. В двадцать один год мужчина уже не терпит руководства. Если до того, как мой сын Роджер достигнет этого возраста, вы увидите, что он выказал малодушие или совершил нечто необдуманное и предосудительное, я прошу вас показать ему это письмо.
Я отправляюсь в Джолиет, повторяя про себя любимую молитву моей бабушки. Она молилась о том, чтобы наша жизнь служила осуществлению промысла Господня. Хочу надеяться, что я прожил свою жизнь не напрасно.