О ночевке в дупле, хищных зверях, разбойниках и всякой нечисти
В дупле улеглись так, чтобы головы приходились к выходу. В изголовье приспособили завернутые в куртки вещмешки, а вместо одеяла накрылись Петькиным плащом. Получилось тепло и удобно.
— Ну вот. Теперь дрыхни, — буркнул Коля.
Петька вздохнул и прикрыл глаза. Уставшие за день ноги ныли, в висках постукивало, щеки горели. Заснуть, конечно, было бы хорошо. Но дрема не брала. Настороженное ухо почему-то улавливало каждый звук, каждый шорох.
Сначала душу пронзило комариное пение. Проникнув в дупло, комары толклись в неподвижном воздухе и без перерыва тянули одну и ту же щемящую ноту. Звон крохотных крыльев был до того тонкий и нудный, что хотелось скрипеть зубами и топать ногами.
Будоража ночную темень, где-то у реки грохотал гром. Злые раскаты его, казалось, били в вершины сопок, с треском раскалывали камни и тут же сметали их в пропасть. За каждым ударом на минуту наступало полное безмолвно, а потом мгла наполнялась таинственными шорохами, возней и непонятными всхлипываниями. Слышался приглушенный топот, крик разбуженной или погибающей птицы, чье-то глухое бормотанье, визг.
Где-нибудь в зверинце или в кино, когда показывали всяких хищных зверей, страху перед ними не было. Они казались безобидными. Но вот здесь, в тайге, лежа в дупле старого, гнилого тополя и прислушиваясь к загадочным голосам ночи, Петька понял, что это совсем не так. Лес жил и в темноте. Звери рыскали по нему, нападали на слабых и неосторожных. И это пугало. После каждого хруста чудилась оскаленная морда медведя. При всяком непонятном вздохе в воображении рисовался пирующий над жертвой волк, и даже безобидный шелест травы на поляне наводил вдруг на мысль о легких шагах зеленоглазой рыси или пятнистого леопарда…
Как нарочно, в голову стала лезть еще всякая чертовщина. Несколько дней назад, бродя по Кедровке, Петька случайно подслушал один разговор. Деревенский мальчишка захлебываясь рассказывал, какие ловушки расставляет деду в тайге лесовик. А босоногая вихрастая девчонка клялась, что ее душил домовой. Лапы и тело у домового, рассказывала девчонка, косматые и черные, морда с зубами — собачья, а живет он на чердаке за старыми оконными рамами и выходит на прогулку только ночью.
Не веря ни в бога, ни в черта, Петька ребят, разумеется, высмеял. Однако сейчас их рассказы почему-то припомнились и показались не такими уж глупыми. Нет, он, конечно, понимал, что никакой нечисти на свете быть не может. Но одно дело понимать, а другое — чувствовать. Кто не знает, что даже дома, когда идешь в темную комнату, и то страшновато? А тут тебе не дом и не комната, а самая настоящая лесная глухомань. Если лешие в ней и не водятся, то кто же тогда шуршит и бесится на поляне? А вот вскочил на дерево, безжалостно треплет ветки и воет: «Во-о-о-он из моего дупла! З-з-задуш-ш-шу! Пр-р-рочь! Пр-р-рочь!»