Народ повсюду рогатки через улицы ладил, а где и возами дорогу запружал. Приходилось лаяться матерно, плетьми да саблями грозить, чтоб разгородили. «Не взыщи, начальный человек! – оправдывались посадские головы. – Это мы от вершников ляшских бережемся, дабы конны в Кремль на подмогу своим не пошли!» Сие по уму было, что и сказать…
А дальше все не так пошло, криво как-то, гадко, страшно. Не как ждал Федька с молодцами его, а как завсегда на войне бывает! Славы не было, лишь смятение великое и смертоубийство – тупое, звериное, жестокое. Не сыграли в Кремле тревогу серебряными голосами ляшские трубы, не хлестнул со стен свинцовый град, не распахнулись Успенские ворота, выпуская на сечу сомкнутые ряды латной конницы польской. Чего бы им было распахиваться, коли и так были настежь раскрыты, при них – ни воротников, ни стрельцов, народ толпою туда-сюда ходил, словно не знал, где приткнуться, что свершать. Облупленные стены Кремля жалко щерились пустыми бойницами, только воронье с зубцов мудро поглядывало на безумства людей. Вороны на Москве людишек не страшатся: людишки-то больше друг на друга силки ставят!
По всей Красной площади уже вовсю веселье шло: посадский люд да рвань всякая толпою лавки да лари торговые крушили, аж треск стоял. Не для грабежа – по раннему часу в них ни купцов, ни товара не было – так, для удалого разбоя! Подле Иверской Божьей Матери первым делом кабак разнести успели. С веселой бранью, с прибаутками катили на площадь бочки с хлебным вином, разбивали да прямо из бочек и пили – кто из горсти, кто из шапки. Одна бочка вовсе распалась – так с земли пили, из луж, чисто свиньи. Федьке сперва показалось, что на воротах кабака кукла тряпичная болтается, вроде той, какую скоморохи показывают. Потом догадался: человек это, удавленник. Целовальника[79], что ли, вздернули за то, что ляхам горилку продавал… На площади тоже кого-то били, и дубьем, и ногами. Он выл. Весь в кровище да в грязи – не поймешь, поляк ли, свой ли.
– Вон он, вон государь наш князь Василий Иванович! – вскричал вдруг дьяк Осипов, протягивая вперед руку с указующим перстом. Федька поглядел – и правда, стоит близ Лобного места князь Шуйский, верхом. Мерин под ним смирный, не любит князь норовистых коней, однако статный и масти бесценной – тигровой! Сам князь облачился как на брань – кольчуга с зерцалом, наплечники да налокотники в затейливой резьбе, на голове – шелом островерхий. Тот самый доспех, что Федька на нем в счастливой битве при Добрыничах видел, – на удачу, на счастье! А подле – целая толпа вершников, кто в доспехах, при оружии, а кто в ферязи