– Отчего ты, отец, доставил сию грамотку, а не государев человек? – испытующе посмотрел на монаха Федор. Тот опустил очи долу, смиренно или, скорее, скрытно избежав взгляда.
– Произволением Божьим пути святой церкви нашей короче дорог мирских, – едва слышно молвил он. – Выпусти меня, господин, я свершил свое послушание.
– Дайте иноку припас в дорогу и проводите на двор! – велел Рожнов. – Все ступайте вон, братцы. Грамотку хочу честь, не замедля…
Государь писался большим титулом, занявшим едва ли не больше места, чем все послание. Писано было собственной рукою Михаила Феодоровича – Рожнов сразу узнал размашистый, словно спешивший забрать себе всю ширину листа, от края до края, почерк государя. Его, простого служилого человека, царь величал с отечеством, словно знатного боярина: «верному слуге нашему Федору сыну Зофилактовичу Рожнову». После такого величания никакого добра ждать не приходилось: милость государева всегда полна показного небрежения к «холопьям», «рабам», «ванькам» и «степкам» – дабы ведали тщету земного блага и не заносились! Служба же – чем страшнее, чем тяжелее, тем уважительнее: дабы несли ее с гордостью.
Федором на мгновение овладела крамольная и спасительная мысль: бросить государево письмо в огонь, тотчас, не читая! Похоронить в веселых языках пламени царский приказ, купить отсрочку сей жизни, башенному сидению, исполненному для него добром и теплотой, – хоть на месяц еще, хоть на седмицу единую! Но бросил лишь после того, как прочел. И внимательно следил, как исчезали в корчах чернеющего, сжимающегося, рассыпающегося золой листка роковые строчки:
«Сверши, Федя, так, дабы ворухи Маринки Мнишковой душа, сей же день по посланию, с телом разделена была. Увреждения плоти ея железом и вервием не чини, верши руками. Смертоубийствию да не будет иных видоков. Людишкам коломенским скажи, де, сама померла воруха. Свершивши, ступай ко мне на Москву с молодцами своими, кои будут оделены за изрядную службу четями и наградой. Тебе же, Федя, моя награда в том, что волен будешь от службы, коли не по сердцу тебе станет далее мне служить».
Не по сердцу, великий государь. Прости псу своему. И пес, коли хозяин рвать кого велит, а пес того любит – не рвет. Уходит пес…
Что же сталось с душою твоею, царь-надежа Михаил Федорович? Не ты ли был светел сердцем и милостив? Не тебя ли любил твой верный слуга, твой служилый сотник – и как властителя своего, и как братца малого, младшего? Должно быть, старая злыдня великая старица Марфа да душегубцы-бояре опять уговорили тебя на черное дело! Сначала отдал ты приказ четырехлетнего мальца удавить, а нынче – и мать его, тюремную сиделицу горемычную… Темен ты становишься, Михаил Федорович, наливаешься древней злобой московских царей, крови алчешь…