Тут нагнулся Прошка письмо с земли поднять, сам Ваньку в соблазн греховный и ввел. Хотел Воейков просто оглоушить дурня, а после связать. Схватил было пистоль из-за пояса, рукояткой Прошку по вихрастому затылку стукнуть, да знаменщик приметлив был. Прянул он на Ваньку всем телом, не разгибаясь, с ног сшиб, сам прыгнул сверху и на грудь насел. Ухватил Ванькин пистоль за ствол и давай из руки выкручивать… Тут-то выстрел и грянул: то ли собачка-курок сама соскочила, то ли Ванька случайно на нее нажал. Но Прошка вдруг башкой назад мотнул и без звука завалился вбок. Бросился Ванька к нему, но поздно: заместо левого глаза у знаменщика дыра кровавая, а на выходе пуля, почитай, ползатылка снесла… Кровищи-то, кровищи… Ваньку выблевало сразу прямиком на покойника. Не потому, что к крови привычен не был (немало ее на войне перевидал!), а потому, что друзей раньше жизни лишать не доводилось. Вот с души и своротило…
Меж тем Силка, выстрел услыхав, ведро бросил и на звук прибег – прямиком на вторую пулю нарвался. Живуч был, однако, холопское отродье: с пулей меж ребер еще саблю вытянул да на Ваньку напал. Сошлись они. Но жизнь из Силки быстро утекала, смерть ему глаза черной пеленой застила, руки-ноги холодом ковала. Изловчился Ванька и секанул холопа по горлу.
После отбросил кровавую саблю и пал на землю, будто из него тоже душа улетела. Поплакал, не без этого. Над Прошкой, с которым сжились они в боях и походах, не над холопом же было слезу точить. Собаке – собачья смерть!
Обоих покойников Воейков в лес сволок, завалил ветками да прошлогодней листвой. Прежде оружие с обоих снял, сапоги, кафтаны. Коли найдут их нескоро – нипочем не опознают. Мало ли мертвяков гнилых, татями обобранных, по лесам валяется? А скоро найдут – опять же подумают, что воровские людишки служивых побили да ограбили. Весь хабар полусотник в один тюк завязал и к седлу приторочил, чтобы на обратном пути в Коломенку али в Москву-реку бросить – и концы в воду. Хотел было Прошкину кольчугу себе оставить (хороша кольчужка была, турецкого дела, Ваньке как раз впору!), однако забоялся, что опознают: знаменщик-то персона приметная и оружье его известно. Запихал в тюк и кольчугу. Своего хромого Буяна и Прошкиного жеребца Ванька прогнал прочь, пусть бегут, куда знают. Сам залез на Силкиного ногая (кто вспомнит, что за конь под холопом был?) и тронул частой рысью обратно, в Коломну…
«Ты уж прости, Федя, – думал он, трясясь в седле, а сам все всхлипывал. – Придется и тебя как Прошку, дурака несчастного! Но я твое доброе имя тем спасу, друг разлюбезный… Учиню, будто Маринка тебя обманом завлекла и прирезала, а я ее на побеге самолично схватил. Кобелиный твой грех с ворухой сей быстро забудется, простится, а измена государю не забылась бы!»