– Думаю я, пан Ежи, что ваш гость – униат… – сказал священник в приватной беседе со своим духовным сыном.
– Возможно, – согласился пан Ежи, – наш молодой господарчик немало странствовал по Украйне и Литве, а в землях сих хватает сторонников унии. Правда, князь Адам Вишневецкий, который, как вам известно, сочувствует схизматикам, уверял меня, однако, что принц Димитр – греческой веры…
– Пусть панна Марианна узнает, какой он веры на самом деле. Ни вам, ни даже мне, смиренному слуге Божьему, он никогда не скажет правды. Этот юноша слишком легко со всем соглашается… Наверное, потому, что при первом удобном случае откажется от своих обещаний. Но едва ли он откажется от любви. Только вашей дочери он сможет открыться…
Вскоре после беседы с духовником пан Ежи дал соответствующие наставления Марине. Но он выбрал плохую союзницу: Марыся готова была узнать правду о Димитре, но не собиралась выдавать эту правду родителям. Она уже заключила с Димитром негласный союз: унию между Рыцарем и его Дамой. Рыцарь должен быть верен Даме, но и Дама никогда не предаст Рыцаря. А в том, что сын тирана Ивана на самом деле Рыцарь, Марина не сомневалась. Димитр был так пылок и красноречив, таким одухотворенным казалось его лицо – и даже в те мгновения, когда черты принца искажала глубокая тоска.
– Ах, панна Марианна, я привык быть чужим на этом свете… Всем, всему… – говорил ей Димитр. – В детстве я очень любил своего названого брата Ивана, но его убили вместо меня. Когда меня тайно, ночью, увезли из Углича, я плакал и выл от горя великого. Словно волчонок малый. Тихонько выл, про себя, чтоб не услыхали люди. Громко я опосля плакал – в дому у друга нашего доброго, аглицкого дохтура. Служанка его Элизабет меня утешала, жалела даже.
– Как звали этого лекаря, мой принц?
– Я не помню, панна Марианна… Но с той поры я лишился дома. Только чужие дома у меня были. И дома Божьи – монастыри.
– Как все случилось тогда, на берегах вашей реки Волги, в старинном городе Углич?
Марина и Димитр разговаривали поздним вечером, в тенистом саду Самборского замка. Панна сидела на любимой скамейке, а Рыцарь – прямо на земле, у ее ног. Ей все время хотелось положить ему руку на голову, провести рукой по волосам, нежно-нежно, как бы приглаживая их. И Димитр вопросительно заглядывал ей в лицо снизу вверх – словно ждал этого прикосновения.
– Горько мне вспоминать про день тот кровавый, панна.
Димитрий привык рассказывать свою историю всем, у кого искал помощи. Но рассказывал он ее так часто, что чувствовал себя почти что комедиантом, а все эти чужие дома, литовские и польские замки – очередными подмостками. Страшный день, в который он выжил, но стал изгнанником, тенью, следовало бы глубоко затаить в памяти, как на самом дне колодца, и никогда не вспоминать.