Она поведала, что они с сестрой остались без родителей и уже давно живут в усадьбе. Граф долго добивался её сестры, жена его много лет нездорова, а он человек добрый и богатый. Сестра противилась, но все же он добился своего, и у них родился сын. Старший сын графа о том узнал, стал приезжать, кутить, Варю ударил, грубо приставал к горничным, кричал, мол, отцу дают, отчего же ему нет! Когда похождения мучителя вскрылись, граф не пожалел родную кровь, увезли барчука и в Сибирь сослали. Однако Варя уж натерпелась и сторонилась мужчин. Я уговаривал её облегчить душу, но она отмалчивалась. По обмолвкам только понял, что то ли слышала, как кричали те девушки, то ли рассказал кто.
Когда доводилось, гуляли допоздна, а то и заполночь. За руки держались, в глаза подолгу смотрели друг другу и молчали. В прошлый раз обнял её, и сердце так бешено заколотилось, что едва стоять мог. И она тряслась, как в ознобе, потом отпрянула – так расстались, хотели друг другу что-то сказать, да не смогли.
Минула неделя с той нашей встречи, зашел на рынок. Туда за покупками Семен из усадьбы ездит. Повозка у него лихая – сядешь, а она качается вся, да и конь хорош. Его повар за снедью на базар посылает и по хозяйству разное прихватить. Торговки его любят – и платит легко, и статный такой, одни усы чего стоят. Ходить с ним стыд сплошной – ту обнимет, другую ущипнет, – а веселый, никогда не видел его в печали, глаза горят, как подожгли. Быстро меня до усадьбы довез, все про лошадей рассказывал, мол, они как люди, с характером, и им нужна любовь, ласка. Научишься, говорит, коня объезжать, так и бабу, как кобылку, взнуздаешь, и хохочет, того и гляди, из повозки вывалится, а я и сказать не умею.
Спрыгнул с облучка, до усадьбы не доехав. Варя, как в первый раз, стояла у пруда. Подошел, горю весь, но словно Семен в спину толкает, смеется надо мной. Взял за руку, обернулась, пальцы теплые, легко ладонь сжали. Улыбнулась, ресницы затрепетали, как паутинку вяжут, глаза прячут.
– Георгий, я так рада вас видеть. Мне очень одиноко, душа просит встреч с вами, не знаю, как высказать, – она взяла мою руку в ладони и прижала к сердцу, – где-то здесь как стонет.
Тепло нежное с рук сбежало и растеклось по всем потаенным закоулочкам тела моего, потом разом в сердце ринулось, оно заколотилось бешено и унялось вдруг, словно обняли его, утешили, нежность пришла, стало легко и спокойно. Идем тропинками, известными каждым пеньком, кустом каждым нам и нам только. Меж деревьев петляем, они прячут нас, ветками касаются, будто хотят обнять, укрыть своей сенью. На полянку вышли, круглая такая, березы хороводом нас от мира отгородили, а мир от нас. Между нами как преграду сняли. Ветром теплым её ко мне, как волну к берегу, толкнуло. Обнял я Варю и прижал к себе. Она выдохнула тихонько и, как листок, прильнула ко мне – казалось, убери руки, и она улетит, подхваченная ветром. Сжал объятия еще сильнее. Целоваться-то не целовались, так, иногда щекой заденет щеку, нос, а тут губы коснулись её волос и как сами побежали, и с волос на лоб, на глаза, щеку, с одной на другую перебежали через мостик-носик её, вздернутый немного, и, наконец, встретились с её губами, дрожащими, горячими и влажными немного. Затрясло, будто кто нас схватил и в воздух поднял и душу вытрясти хочет. Целуемся, зубами ударяемся, раздеть её пытаюсь, а руки путаются, и только мешаю ей. Сам как змея из кожи вывернулся и увидел её грудь – белоснежная такая, и две бруснички на ней. Коснулись они меня, и мы рухнули, земля закружилась и к себе притянула. И вот мы на траве, я в волосы ей лицом уткнулся, а она вся мягкая и только вздрагивает, и то ли от неё такой жар, то ли сам горю. На руках приподнялся, колени медленно опустились между её ног, тела сами соединились в одно, жар вырвался, и нас в нем закружило. И напряжение безумное, словно тщишься прыгнуть выше неба, и затем как бы выстрел и наслаждение, и тепло струйками по всему телу. У Вари волосы мокрые, ко лбу прилипли, а глаза закрыты. Вроде и говорила мне что-то, да я не понял – мы как птицы были, всё в радость, и всё в одно сплелось.