А и просто уехать от Москвы подальше, отойти душой – тоже, видно, не мешало: в Москве он весь испсихопатился из-за дочки. Жена, только он ушел, привела в дом длинноволосого мальчишку, младше себя чуть не на десять лет; может быть, да даже скорее всего, завела его еще и раньше, из-за него и гнала Балдесова из дома, орала, скандалы устраивала: у всех подруг мужья как мужья, утром на работу, вечером с работы, а этого не видишь ни днем, ни вечером, да ночью в ванной сидит, утром от химикатов вонища – по легким, как песком, дерет. Телик ему, телеобъектив, двести пятьдесят рублей стоил, хватила об стену, только линзы повыскакивали, покружились по полу, побегали, легли, подребезжав… И видно, хотела она теперь удержать мальчишку что бы ей то ни стоило: не разрешала Балдесову видеться с дочкой да еще и сволочила его. Последние два раза, когда Балдесов заставал группу дочери на прогулке, дочка отворачивалась от него и молчала или же кричала, топая ножками: «Противный, не ходи за мной! У меня дядя Феликс есть, он хороший, а ты маме жизнь загубил!..» А подбородочек у нее был его – остренький, худенький, уголком вперед, и рот его, и носик, только глаза материны – серые, круглые, как бы стоймя поставленные, и вот этим-то его ртом, большим, длинногубым, с пухлыми провалинками в уголках, как бы всегда чуть улыбающимся, она кричала на него…
И все же Балдесов тянул, тянул, не выезжал в Красноярск. И сердце разрывалось – как целых три месяца дочки не видеть, другая бы ситуация – ничего, спокойно бы хоть полгода, а так – прямо разрывалось; и сама редакция пугала – как ему в ней будет житься-то: одна молодежь, все студенты, кроме Жирнова, да и тот, считай, студент, только на вечернем, а фотокор всегда у всех на подхвате – сбегай туда, сними то, всегда как затычка, всегда самый последний человек в редакции, а он же им всем чуть не в отцы… Ну, да деваться было некуда, сколько бы ни тянул. Жирнов зря переживал, вот он – прибыл.
Чай был и в самом деле хорош, Усачев не пожался на заварку, и Балдесов тянул его, пригибаясь к стакану, с наслаждением.
– А пожевать-то ничего нету? – попросил он.
– Колюнчик, в столе там у меня, – махнул рукой Жирнов.
– Печенье только, – сказал Усачев, ушел в соседнюю комнату и вернулся с начатой пачкой «Юбилейного». – Сухари еще были, сушки. Вечером вчера план номера обсуждали – все подмели.
– Химикаты не подмели? – спросил Жирнов, улыбаясь.
– Не, все в целости-сохранности. Лежат у меня.
– Самое главное, – сказал Жирнов и теперь, как Усачева пять минут назад, хлопнул по плечу Балдесова и любовно потряс его. – Химикаты тебе уже получили. Позаботились, видишь как. Сейчас все расскажу; пойдешь оборудование получать, пленку, бумагу, лабораторию будешь оборудовать – Колюнчик тут тебе, пока ты там в Москве прохлаждался, комнату побелил.