Балдесов от потряхивания Жирнова не попадал губами на стакан и сидел ждал, когда тот его отпустит. Жирнов отпустил, он отпил из стакана, отломил кусок печенья, отправил его в рот, снова отломил и сказал, жуя:
– Слушай, вы ж молодые, я не знаю – как вы, а мне сейчас одно надо: мне бы сейчас койку да залечь часа на четыре, у меня все перед глазами плывет.
– Да ну что ты, ничего, продержишься, – улыбаясь, подбодрил его Жирнов и снова потрепал по плечу – Балдесов как раз взял стакан за верхнюю кромку двумя пальцами, и чай горячо выплеснулся ему на руку. – Сегодня, понимаешь, Петь, обязательно нужно тебе оборудоваться. Обязательно. Завтра чтобы уже снимать. В командировку, может, смотаться даже – куда-нибудь недалеко.
– Так, а если бы я завтра прилетел? – сказал Балдесов.
Жирнов смотрел на него с любовью и улыбался.
– Но ты же сегодня прилетел.
Усачев одобрительно захохотал с другого края стола. Железная была у Жирнова хватка. Мертвая. Мягкий-мягкий, а схватит – как волкодав, не выпустит, только вместе с мясом.
– Да с ног валюсь, Боря, – сказал Балдесов. – Сейчас одиннадцать… мне бы часика четыре, не больше. Все еще успею сделать, что ты на меня жмешь!
В лице у Жирнова что-то передернулось.
– Ну, ты слабак, что ли, да? – сказал он. – Ты это брось. У нас здесь надо вкалывать и вкалывать, шутка ли – три номера в неделю, а людей – по пальцам.
В голове у Балдесова ковали раскаленную красную болванку молотобойцы.
– Нет, Боря, нет, – взмолился он. – Устрой мне поспать. С жильем – ладно, потом, а вот поспать – сейчас. Ты ж знаешь мою ситуацию. В самолете ну никак заснуть не смог, а прошлую ночь – на вокзале.
– И вот все так, все так: сначала о себе, потом о деле. – Жирнов отодвинул от края стола свой стакан, встал, прошел по комнате до окна и обратно, пухлое, с ясным детским выражением лицо его было огорченным. – Разве можно так? Ты самый старший у нас будешь, ты пример должен показывать, ведь у нас и в самом деле зелень-перезелень одна. Я-то сам… правильно ты говоришь. Ты и для меня примером быть должен.
– Да уж давайте, Петр Сергеич, действительно, – сказал Усачев уговаривающе.
С улицы, оглушительно выстрелив входной дверью и пробухав затем по сеням, вошли двое: художник Рома Синицын, с оформительского факультета ВГИКа, высокий, белобрысый, с серыми хитрыми, утянутыми по-кошачьи к вискам глазами, с модными, углом вниз, гуцульскими усами, и Сережа Яргин, из университета, с третьего курса журналистики, круглолицый, толстоморденький, с крепкими короткими пальцами, нахрапистый, хваткий; из таких, знал Балдесов по опыту, очень скоро выковываются завотделами и идут, идут потом в рост без остановок.