Так вот и сидели – смотрели матч, пили пиво с солеными сушечками, а потом, после матча, когда началась информационная программа «Время», просидели еще с часок, обмениваясь впечатлениями, за окнами была совсем ночь, но совершенно не хотелось подниматься с кресел, так приятно было, развалившись, сидеть в них, дотягивать последние капли из отыскавшейся у Охлопкина случайной девятой бутылки…
Поначалу, когда поднялись к Охлопкину, Гаврилова все мучало некоторое чувство вины перед женой – нужно было хотя бы позвонить, предупредить, что задерживается, а то ведь волноваться начнет, но телефоном Охлопкин еще не обзавелся, хотя дом стоял уже скоро четыре года, спускаться же вниз, идти искать автомат не хотелось… потом пиво вернуло Гаврилову в голову выпитую на картошке водку, опять перед глазами словно бы заструилось жидкое стекло, и чувство вины из него ушло.
3
– Хороший ты мужик, настоящий, люблю таких! – сказал Шамурин Гаврилову, когда они наконец вышли на улицу и тут же, прямо у подъезда охлопкинского дома, стали почему-то прощаться. – Первое место держишь… молодец!.. познакомились поближе… эх, не хочется расставаться!
И Гаврилов тоже чувствовал: не хочется. Славный такой день, славно так поработали, славно так посидели… эх, не хочется. Ну да что ж еще делать: пиво кончилось, матч кончился – пора по домам.
– Ладно, Ген, ничего, – сказал он, похлопывая Шамурина по плечу и притискивая к себе. – Ничего, не в последний раз, я с тобой тоже рад познакомиться был!
Они пошли к метро по темным, с редкими фонарями переулкам, под тем же, что застиг их на поле днем, мелким ленивым дождичком, серебристо взблескивавшим в этих редких конусах фонарных огней, вышли к станции, опять, еще не опустившись, начали прощаться, и Шамурин, все приговаривавший: «Эх, неохота, ну неохота!..» – вдруг воскликнул:
– Стой-ка! Стой-ка, Петр! А поехали-ка ко мне – вот угощу!
– Чем это? – спросил Гаврилов.
– У, закачаешься! Пальчики оближешь! – Шамурин ударил себя в грудь кулаком и показал затем большой палец. – Мать у меня русские народные песни поет – ни по какому телевизору не услышишь.
– Ну и что? – не понимая, снова спросил Гаврилов.
– Ну что – что! Слушать будем. Мать мою слушать будем, ее, знаешь, как интересно послушать: семьдесят девять лет, еще прошлого века – судьба! Русские народные песни поет – ух! Закачаешься. Не чета там всяким этим, по телевизору… У меня мать – о, знаешь! Кладезь народной жизни.
У Гаврилова в голове словно бы приоткрылась какая-то дверца – заскрипев, освободившись от запора, и он вспомнил о том своем, недавнешнем чувстве вины перед женой.