– Не вздумай соваться в Ростов, – проговорил дед Бурячок с расстановкой. – Ты что, дурень, собрался с голым задом на укрепрайон пришлых переть? Одумайся, иначе рыбы засмеют. Делай свое дело, времени у тебя и так в обрез. Костянка шутки шутить не любит.
Степка хмыкнул, взглянул исподлобья на деда. Мол, не надоело тебе, сайгак старый? О той костянке еще вилами по воде написано, а ты все – пердь да пердь, пердь да пердь! Словно удовольствие от этого получаешь!
Впрочем, времени действительно с каждым мгновением становилось все меньше и меньше. Возле общинного дома убитых он не нашел, но в саду наверняка осталось тело Йоськи. Значит, нужно похоронить хотя бы его.
– Я в сад, – сказал Степка. – Там точно есть один покойник. Вещички оставляю тут – он указал подбородком на телогрейку и ушанку, лежащие на земле.
– Иди-иди, – махнул дед рукой с зажатой в ней трубкой. Пара псов побежала следом за Степкой, но возле самого сада собаки круто развернулись и посеменили обратно к старику.
В саду царила тишина, ни пения птиц, ни шороха листвы. Только трещала под ногами корка из пепла и спекшейся земли. Лучи солнца пронзали клубы редкого дыма зеленовато-желтыми стрелами.
Глядя на следы копыт под деревьями, Степан вспоминал вчерашнюю бешеную скачку. С трудом верилось, что это произошло с ним. С трудом верилось, что это вообще произошло.
Вот место, где он увидел несущийся на него табун. Вот присыпанная пеплом Панночка – кобылица, столкнувшаяся с механизмом пришлых. Бедняга, давно мертва – отравилась угарным газом. Поврежденный механизм Степан не нашел, пришлые не забыли забрать свое добро. Где-то тут следовало искать тело Йоськи. Но и оно – точно сквозь землю провалилось.
– Да что же это такое… – растерянно бормотал Степка, переходя от одного покрытого маркой копотью ствола к другому. – Не съели же вас…
Поскольку и в саду покойников не обнаружилось, он решил пройтись по следу табуна. Вот и снова из-за деревьев показался Мырчихин дом. Степан бегло осмотрел пожарище, доски и стропила на сей раз ворочать не стал. Было ясно, что и здесь он никого не найдет.
Одно чувство сменялось другим. Сначала в груди клокотала смертельная обида пополам с гневом на пришлых: они ограбили его, забрали не только общину и привычную жизнь, они не оставили даже тел близких, чтоб их можно было по-человечески предать земле. Потом – надежда, что его люди все еще живы. Внутренний порыв бросить все и сейчас же бежать к ним на выручку. Удручающая, выбивающая почву из-под ног беспомощность, когда он осознавал, что один юнец, вооруженный стволом времен Великой Отечественной, ничего – ничего! – не сможет сделать. Даже с честью умереть – и то наверняка ему не удастся.