— Это моя забота, — возразил Алексий. — Дозволь мне, мастер, самому решать, что возможно, а что — нет.
— Когда я должен явиться к султану?
— Этой ночью, — старик смирился с судьбой.
— Перед уходом зайди проститься со мной.
Алексий почтительно наклонил голову.
Феофан еще долго смотрел на закрывшуюся за ним дверь. Даже когда страдание не имеет границ, нельзя распускать себя, давать волю чувствам. Что значит одна человеческая жизнь, когда речь идет о сохранении целого народа?
Алевтина приподнялась на локте, провела кончиками пальцев по лбу Романа, отбросила налипшую прядку волос. Молодой человек спал крепко. Его мускулистая грудь, чуть прикрытая пушком курчавых волос, поднималась и опускалась в такт дыханию мерно и ровно, подобно кузнечным мехам. Она смотрела на него и сердце ее сжималось в тоске и в тревоге.
Статный и красивый, знатного происхождения, по материнской линии восходящий к некогда царскому роду Кантакузинов, Роман был видным женихом в глазах многих византийских аристократок. И зависть, читаемая в их взглядах, подсказывала ей то, о чем она догадывалась сама — они с Романом пара, самим Провидением созданная друг для друга.
Но время беззаботной влюбленности прошло, и похоже, увы, безвозвратно. Часто, слишком часто в его глазах она видела тяжелую усталость, как, впрочем и у всех тех, кто изо дня в день принимал нелегкий, быть может последний в своей жизни бой. Усталость, еще не вошедшую в привычку; усталость, еще не успевшую растворить в себе прочие человеческие чувства, но уже начинающая притуплять и обесценивать их.
Поведение горожан и наемных солдат начинало заметно меняться. Гнетущая тревога находила выход во вспышках буйного веселья, а иногда и в беспричинной агрессии. Привычное мироощущение вытеснялось жаждой чувственных наслаждений. Обжорство, пьянство, похотливость, и как другая крайность — религиозное исступление, подводящее на грань языческих жертвоприношений. Люди торопились, спешили жить, зная, что истекают их может быть последние дни.
Она всем своим существом стремилась раствориться в них, разделить с ними их нелегкую ношу. Бороться, страдать и может быть, погибнуть. Но все ее порывы рассыпались в прах, когда она столкнулась с реальностью. Отец лишь поначалу препятствовал ей, стремясь оградить дочь от ужасов войны. Но потом, устав от ее просьб, все же дал свое согласие. Алевтине никогда не забыть тот пережитое ею потрясение при виде людских страданий и боли, при виде крови и истерзанной в боях плоти. Стиснув зубы, она пыталась накладывать бинты и корпию, но это не получалось у нее хорошо. Монахини, выхаживающие раненых, зачастую оттесняли ее, иногда терпеливо и участливо, иногда — с оттенком досады.