– А я верю! – крикнул он, сотрясая стены.
– Скажите, пожалуйста, ещё один защитник нашёлся, – хмыкнул режиссёр. – Кто вы, сударь? Принц на белом коне или Дон Кихот, а может быть, Дон Гуан? Давайте уж сюда, милок, на лобное место. Покажитесь-ка нам во всей своей красе.
Кузьмич подошёл к сцене.
– Так вот вы какой, герой-любовник, – с любопытством разглядывая его, сказал режиссёр.
– Я слесарь, – гордо поправил его Кузьмич.
– Как благородно, какая прелесть! Хорошо, что не кухарка, хотя, если каждая кухарка должна уметь управлять государством, как говаривал вождь пролетариата, то почему бы тогда слесарю не управлять театром? – Режиссёр состроил гримасу, отдалённо напоминающую улыбку. Затем он повернулся к залу и крикнул: – Есть ли здесь кто ещё, верящий происходящему на этой сцене?
– Есть! – подал голос с заднего ряда Альберт.
– А вы кто будете, милостивый государь? – несколько удивлённо осведомился режиссёр. И в ожидании ответа театрально поднёс к уху ладонь.
– Ангел! – прокатилось по залу эхом.
Режиссёр поперхнулся.
– Да-а-а-с, ничего не скажешь, весёленькая компания у нас здесь собралась, – с чуть уловимой иронией изрёк он, но что на самом деле в это мгновение у него пронеслось в голове, так и осталось загадкой. – Что ж, утолите и вы наше любопытство, облагодетельствуйте нас, мирских, своим явлением. Потолкуем, рассмотрим ваши предложения. Сделаем выводы. Проголосуем. Может быть, и я, как режиссёр, на что сгожусь.
Ангел вышел из темноты. Скользя по проходу, он стремительно приближался к сцене. Создавалось впечатление, что его ноги едва касаются пола. Вслед за Альбертом к сцене подлетел и Казимир.
– Браво! Браво! – Режиссёр рассыпал перед ним аплодисменты. – Признаться, я чуть было вам не поверил. Сразу видно мхатовскую школу, – режиссёр покосился на Ворона, – что значит мастерство! Я, признаться, сначала подумал, что вы замешаны из какого-то другого теста, этакого воздушного, а вы вполне осязаемый, я бы даже сказал, обаятельный с виду человек. И более того: вы мне кого-то напоминаете.
– Что ж, у каждого есть свои недостатки, – сказал Альберт.
Дверь в зал распахнулась внезапно, будто от сильного сквозняка. Со шваброй и ведром воды, переваливаясь с ноги на ногу, как утка, по проходу зашлёпала вечная уборщица тётя Паня.
– Всё – антракт! – скомандовала она. – У меня по времени здесь уборка. Заигрались, пора и честь знать, а вы тут всё экспериментируете. Это «так», да это «не так». Можно подумать, с неба свалились или только что на свет народились. Глаза откройте, дети малые. Вы кого жизни учить решили? Никитична не одну войну и не одну революцию пережила! Вот скажите мне лучше, уважаемый режиссёр, кто вчера в театральной уборной в раковине самодельным кипятильником щи варил? Что, у богемы кастрюли не нашлось? Тоже мне, кулинары. Слесарь до полуночи трубы от капусты да от моркови чистил. Поди, слив до самой Москвы-реки засорили, хорошо, что не отхожее место в ней устроили. Хотя, объясняй вам, не объясняй – толку в этом мало, вы всё равно думаете только о своём великом предназначении, витаете где-то там в облаках. А потом наплюёте, нагадите, а ты вылизывай. Вот так и жизнь проходит, – тяжело вздохнула она, – тоже мне интеллигенция – срам один.