– Что-то уж очень холодно! – простучал зубами режиссёр.
– Наконец-то доходить стало. Да уж, на дворе не май месяц, – Кузьмич поёжился. – На солнце плешь не погреешь, потому что есть такой месяц, как «Великий Октябрь». Вот скажите мне, герой, – Кузьмич хлопнул режиссёра по плечу, – зачем орать-то было – подай это, подай то? Ангел не халдей, у которого стакана воды не допросишься. С ангелами осторожнее надобно. Они, как дети малые, всё всерьёз принимают. А ты тоже хорош! – обратился он к Альберту. – Зачем все желания буквально исполнять? Мало ли что ляпнул этот полудурок. Я вот тоже иногда такое по пьянке выкину, совесть потом два дня мучает. Диву даёшься, чего только в сердцах не пожелаешь, но это ж не значит, что всё непременно должно сбыться. А вот ежели бы сбылось, – Кузьмич схватился за голову, – мама родная, это ж страшно себе представить. Слава Богу, этот бред остаётся только на словах. Вот и ты попугал бы его на словах, и дело с концом. Так нет! Ты как джинн из бутылки: «Чего изволите?», «Будет исполнено!» От таких сюрпризов мурашки по коже. Всё! – утвердительно сказал он. – Больше без меня никакой самодеятельности!
– Вот поэтому у вас, за что ни возьмись – кругом один бардак, поскольку всё лишь только на одних словах, – возразил Ангел. – А если бы желаемое исполнялось в действительности, то, глядишь, и история у вас могла бы быть совершенно по-другому написана.
Они вышли на площадь и встали невдалеке от трёх матросов.
От возбуждённой беседы балтийцев, пышущей негодованием к временному правительству, было больше жара, чем от костра.
Один из матросов предлагал вздёрнуть главу кабинета Керенского на фонарном столбе. Другой, что помоложе, накинуть ему якорною цепь на шею – и концы в воду. Третий, самый старший – поднять его на штыки.
В конце концов, после бурных речей, они сошлись в едином порыве, соблюдая революционную дисциплину, кончить эсерика публично, через расстрел.
К матросам, хромая, приблизился старый солдат. Не замечая его, как окопную вошь, балтийцы продолжали разговор.
– Вот скажи мне, Железняк, – сотрясаясь в ознобе, спрашивал молодой матрос у старшего товарища, – кто Зимний-то защищает?
– Второй Московский батальон, да и то не весь, лишь вторая рота. Ещё юнкера и бабы – первый батальон смерти, человек триста, – отвечал тот с пониманием собственной значимости.
– Тоже мне спартанцы, мать их! – возмутился, видимо ещё не нюхавший пороха, матросик. – Какие же они бабы, ежели лысые и в галифе?
– Когда увидишь чёрные погоны с красной полосой и черепами, тогда и спроси у них сам, какого они рода-племени и люди ли они вообще, – нагонял страху Железняк.