– Товарищ лейтенант, ну он правда мне в морду прямо…
– Разберемся, – сказал милиционер равнодушно. – Чего стоим? Живей давайте, я тут промок из-за вас уже.
– Э, вставай давай, – сказал Гаврилов, ткнув меня носком ботинка в голень.
Я попытался отдернуться, но сидя не вышло, зато чуть не повалился мордой в глину. Гаврилов ухватил меня за ворот и помог сперва не упасть, потом осторожно подняться.
– Полегче там, – сказал милиционер и ушагал. Я успел разглядеть, что он усатый и, кажется, не очень молодой. Я думал, лейтенанты молодые.
– Да я любя, – сказал Гаврилов ему вслед.
Он и правда больше не пинался, а пару раз даже поддержал – ноги у меня были зыбкими, вместо левой столбик боли, тонкий и звонкий, звенел на каждом шагу и пытался скользнуть в шпагат. Метров пятьдесят до машины мы ковыляли минут пять. Молча.
Машина стояла на Ленинском проспекте, мигала синей лампочкой. Обычная синяя «шестерка» – а я уж боялся, что уазик с решеткой на заднем окошке. Впрочем, не особо боялся – башка толком не варила, тупая усталость вместо чувств.
– А погрязнее никого нет? – мрачно спросил толстоватый молодой водитель, который вылез, кажется, специально, чтобы на меня полюбоваться.
Я попытался сказать, что не особо напрашиваюсь в машину-то, но вместо слов из меня вылез какой-то набор звуков, как у младенца.
– Че-во? – спросил Гаврилов и даже перестал аккуратно подпихивать меня в открытую дверцу.
– Натагу, – пробормотал я вместо «ничего» и совсем перепугался.
Гаврилов переглянулся с водителем и громко сказал:
– Товарищ лейтенант, тут у пацана что-то странное.
Сидевший спереди лейтенант оглянулся, кисло осмотрел меня сквозь дверной проем и закапанное стекло и сказал:
– Пристраивай его да поехали, в управлении разберемся.
И я плюхнулся в пыльный салон, воняющий окурками и немытыми мужиками.
Дорогу я почти не заметил: шептал разные слова и пытался понять, правильно ли они звучат. Сперва получалась дичь, потом то ли в голове, то ли ниже прояснилось, и мне вроде удалось выговаривать то, что хотел. Я осмелел и уже погромче сказал:
– Правильно.
– Что правильно? – спросил Гаврилов, а лейтенант чуть повернул к нам голову.
– Ничего, – буркнул я опять, на сей раз разборчиво.
На самом деле все было неправильно. Я ехал в милицейской машине в милицию, как бандит или хулиган какой-нибудь. Все болело, особенно левый бок и нога, сырые штаны и куртка неровно облепили и льдисто перетягивали кожу, левое ухо распухло и горело, в животе мелко трясся гадостный холодец, который запросился наружу, как только я его отдельно почувствовал. Я поспешно сглотнул и задышал. Вот еще блевануть здесь не хватало, позору-то будет. Хотя позору и так не оберешься, сейчас на учет в детскую комнату поставят, батьку на работу сообщат – а мамке, кстати, на комиссии мое дело разбирать придется. Прикол, что уржешься, бляха.