Я с трудом отвел глаза – прямо на каких-то первоотрядников, которые восторженно пялились на сцену. Я ближайшему чуть в торец не вписал, честное слово, но потом сообразил, что, по уму, надо всему лагерю вписывать, а я не в форме. Салажата хихикали и глядели искоса, пацаны постарше зырили, отвалив челюсть, девчонки шушукались, одна, высокая, почти как Марина Михайловна, смотрела не отрываясь. Еще одна, с блестящей черной челкой, перехватила мой взгляд и улыбнулась, как знакомому. Я поспешно отвернулся к вожатым и воспитателям – они смотрели строго и внимательно, Игоревна поджав губы, только Пал Саныч глаза опустил.
Витальтолич вычурно перешел с перебора на «ум-ца», и Марина Михайловна звонко запела «Ой ты море мое, море, море Фанагорское», припадая к нему, порывисто приседая на колени – и тут же вытягиваясь в струнку. Витальтолич держал каменное лицо, но камень заметно порозовел – возможно, от солнца. Свой куплет, про то, что наш отряд в воде не тонет, потому что молодец, он спел глуховато и сурово. Все хохотали, народ расслабился, даже Игоревна вернула губы на место, а Марина Михайловна все вилась вокруг Витальтолича, касаясь то кудрей, то плеч, и голосом Толкуновой умоляла в синем море искупаться и ракушки собирать.
Я опять натолкнулся на внимательный взгляд из-под блестящей челки, неловко кивнул и принялся изучать закат, напряженно соображая, чего она уставилась – разбитую губу не видела никогда, что ли. Ничего не сообразил, потому что боролся с желанием нормально эту девчонку рассмотреть, ну и зыркнуть на нее построже, чтобы не глазела, – но понимал, что опять натолкнусь на спокойный внимательный взгляд и выйдет глупо. Пока я так терзался, гитара подбила хоровой уже куплет – его вроде все вожатые и половина публики спела, – потом уже совсем все-все заревели и захлопали, и Петрович, нещадно фоня, заголосил в динамиках:
– А тепер-р-рь! У дружины «Юный литейщик»! Первая! Дис-ко-тека-а!
И понеслась.
Витальтолич с Мариной Михайловной домурлыкали и смылись из-под окон, пока Валерик не набежал. Фонарь чуть покачивался, болтая неровной кисеей, за которой лежала черная ночь, съевшая деревья, станицу и море. Они спали – и ночь, и море, все. Тихо вокруг было – только фонарь поскрипывал и не в такт ему скрипели цикады. Ну и Вован подхрапывал, конечно. Единственный из всего отряда. Хотя должен был оказаться единственным неспящим. Меня ведь еще грозился разбудить.
Я потянулся, приоткрыл тумбочку, стараясь не шуршать и не греметь, извлек тюбик «роточипа» и сунул его за резинку трусов. На дворе и в палате теплынь, конечно, но все равно комнатная температура ниже человеческой. Зубная паста сразу из тумбочки прохладнее кожи. А если мятная, то вообще холодит. Поэтому надо ее согреть, а потом уже пускать в дело.