– Прости, Фрэнк, я тебя не разбудила?
– Ну, можно, конечно, и называть меня папой, но раз ты звонишь в такую рань, значит, есть что-то более важное, – говорит он, и я слышу, как он раскуривает свою трубку.
– Это да. У тебя как? Всё хорошо?
– Не жалуюсь. Но уже голова кругом от бесконечных аэропортов и конференций.
– Ты это любишь вроде. А здоровье как?
– Люблю, но порой хочется от всего этого отдохнуть. Но не так это просто, когда твой график расписан на год вперёд, – он делает паузу, чтобы затянуться трубкой, – и здоровье с этими перелётами иногда тоже подводит. Ну а если наша с тобой вводная часть подошла к концу, можешь ли ты назвать настоящую причину своего звонка?
– Ты всё по-прежнему пытаешься разобраться во мне?
– Да. Все последние тридцать шесть лет, – отвечает отец.
– Мне вообще-то тридцать четыре, ну да ладно.
– Хм. Неловко вышло. В общем, что там у тебя?
– Пап, скажи, за всю твою практику кто-нибудь из твоих пациентов, заканчивал жизнь самоубийством?
– Было такое. Правда, очень давно. И их было сразу пятеро. Но это был безнадёжный случай.
– Что ты имеешь в виду?
– Лили, это не очень приятная тема, если честно. Почему ты спрашиваешь?
– Пожалуйста, расскажи. Мне это важно. – Я с трудом сглатываю слюну.
– Это был двухтысячный год. Точнее, это был Новый год. В клинику, где я тогда практиковал, привезли целую группу подростков с подозрениями на шизофрению. Особой опасности они тогда не представляли и за ними особо не наблюдали. Но, как я уже сказал, это случилось в новогоднюю ночь.
– Это те фанатики миллениума?
– Они самые. В общем, пока персонал отмечал пришествие нового тысячелетия, эти ребята собрались в одной из палат и перерезали себе горло. Это было чудовищное зрелище. Там было очень много крови, а когда подоспели врачи и медперсонал, они все уже умерли. Они оставили записку, под которой каждый из них подписался, но она была сплошным бредом, в котором говорилось об апокалипсисе и прочем.
– Какой ужас. – Я очень ясно представила себе эту картину, и мне стало дурно. – И что ты? Как ты с этим справился?
– Знаешь, точно уже сейчас не вспомню. Я помню лишь шок. Моё сознание не было готово к такому, и я был очень растерян.
– А у тебя было чувство вины?
– Хм, это была не совсем вина. Это была скорее печаль, перемешанная со злостью на то, что не придал большого значения их состоянию. Хотя, разбирая потом этот случай на консилиуме, я признал свою ошибку, ибо всё было очевидно. Лили?
– Да, – я отвечаю словно не своим голосом.
– Можешь мне рассказать свою настоящую причину расстройства? Почему ты задавала мне эти вопросы?