Вот теперь усмехнулся Талвеон, да не просто так, а опять с той сумасшедшинкой, то ли показной, то ли действительной, которая в первое их свидание появлялась в нём. Приложил палец к губам и прошептал едва слышно:
– Я тебе про одного своего друга говорил? Он и позаботился чернила с бумагой доставить. Жалко, оставить их нельзя, обратно унёс. Обшарят камеру, найдут.
Опять загадками изъясняется, опять про этого своего «друга» невидимого вспомнил. Ну зачем?.. Ещё сильнее Лорка смутить хочет, как будто без того мало? Заново в его душу подозрения насчёт короткого своего знакомства с левобережными духами заронить? Да ещё ронорское печатное изобретение упомянул, а откуда ему тут, в тюрьме, такие новости знать, как не от них же, не от духов, что невоплощёнными по всему миру носятся и всё знают…
– Ты ступай, Лорк, слишком долго не надо тебе здесь задерживаться. Сам знаешь.
Ну вот, теперь – «ступай», когда столько у него спросить нужно, столько… что и не сообразишь, что.
На этот раз прощаться с Талвеоном Лорку не хотелось. Да и узник не желал таких слов произносить, поэтому только кивнули они друг другу перед тем, как Лорк поднялся и прочь по коридору зашагал. Но когда стихли шаги двухбережного брата и стражника в отдалении, узник со вздохом и с улыбкой, счастливой и болезненной одновременно, всё-таки прошептал: «Прощай».
Но имеет ли он право даже на такую улыбку? Правильно ли поступил с этим молодым человеком? Честно ли?..
Пока Лорк шёл от тюрьмы до жилого дома братства Священного Знака, листы, которые дал Талвеон, почти ощутимо жгли ему руку, до того тянуло немедленно на них взглянуть. Но Лорк не решался. Только скрывшись в своей келье, отважился наконец достать их и развернуть.
Буквы мелкие – побольше текста старался Талвеон на немногих листах уместить. Почерк чёткий, красивый. Но, видно, оттого что писал узник в полумраке, а может, и вовсе ночью, при слабом свете луны, иногда строчки шли неровно, прыгали.
«Вне человеческих дел и человеческих мыслей добра и зла нет», – так начиналась рукопись. И уже первая эта фраза стала для Лорка потрясением. В ней одной столько отступничества заключалось, что только за неё можно в тюрьму угодить. Это ведь явное противоречие учению о Двух Берегах, о благих и злых духах, одни из которых слабую человеческую душу к дурным поступкам склоняют, а другие – в хороших начинаниях поддерживают. Противоречие догме о сотворении мира между Двух Берегов, а значит, и о его Творце.
А дальше… Дальше были другие мысли, такие же поразительные, все представления, которые незыблемыми казались, переворачивающие. На нескольких убористо исписанных листах столько поместилось такого, что должно в трепет повергать, приводить в ужас… Но Лорка не приводило, а… интересовало. И за живое трогало. Потому что это не как сочинение Марвена Путешественника, в котором о верованиях совсем уж странных рассказано, вроде поклонения какому-нибудь камню, как богу, ежели в этом камне дырка обнаружится. Тут другое. Талвеон не чужие убеждения свысока, как нелепые, описывает, а высказывает свои раздумья, истиной их не именуя. Только первое утверждение про добро и зло вне человеческих мыслей у него самое непреложное и есть, а дальше – рассуждения, примеры, доказательства. И именно потому, что не провозглашает он свои слова единственной правдой, с которой поспорить нельзя, им верить хочется.