Этот разговор пролил не слишком много света на личность Мулан. Люди, подобные Галлахеру или Уильямсу, самые отъявленные безбожники и бесстрашные головорезы, ни во что не ставящие чужую жизнь, вместе с тем обладают поистине невероятным суеверием и истово верят в самые глупые приметы. Они склонны принимать за правду любые самые нелепые истории, раздувать их до невероятных размеров и заставлять верить в них окружающих. Да чего только не услышишь в портовых кабаках и трактирах из подвыпивших уст: от гигантских спрутов, утаскивающих под воду целые корабли, до прячущихся среди портовых рабочих новозеландских людоедов, пожирающих по ночам одиноких забулдыг. Так что совсем немудрено, что вдоволь наслушавшийся подобных историй Уильямс, узнав одного из этих зловещих персонажей, мгновенно поддался панике и дал деру, забыв обо всем на свете. Но меня вся эта история с неким проклятьем и царским происхождением заботила лишь с точки зрения банального любопытства: передо мной стояла четкая задача, и я обязан был ее выполнить – слишком многое было поставлено на кон, чтобы копаться во всяких темных портовых сплетнях. И тут мне пришла в голову блестящая мысль: разговорить саму Мулан мне самому пока не удается никоим образом, однако ее каменная неприступность, о которую безуспешно разбивались все мои попытки, дала трещину и мне теперь нужен был только рычаг, дабы окончательно разломать ее. Этот рычаг, возможно, был у Дженни, и она могла показать его мне.
Я уже упоминал о поварихе Дженни – единственном человеке, с которым Мулан поддерживала теплые дружеские отношения. У Галлахера был целый штат поваров на кухне, и она была старшей среди них. Эта шестидесятилетняя женщина с вечно красным от пьянства лицом обладала высоким ростом и невероятно мощным телосложением, из-за которого ее можно было издали принять за здоровенного мужика. У нее был сиплый низкий голос, скверный характер, еще более скверные манеры поведения и совсем уж скверная репутация. При работе на кухне она отвратительно ругалась со своими подопечными и частенько пускала в ход тяжелые кулаки. А одного недотепу, как-то раз особенно разозлившего ее, она ударила по голове сковородкой с такой силой, что только искусство вовремя прибывшего доктора спасло последнего от смерти.
Она была родом откуда-то с юга Франции, а старое зарубцевавшееся клеймо на ее правой руке красноречиво говорило о ее прошлом. Про нее рассказывали, что она лет десять провела в Бастилии, и ее прекрасное знание французского в некоторой степени подтверждало эти слухи. Признавая авторитет Галлахера как хозяина, Дженни меж тем то отвечала на его грубые нападки отборной руганью – а то, наоборот, чуть ли не лезла миловаться с ним. По всей видимости, люди одного круга довольно быстро находят между собой общий язык, и Галлахер, хоть не испытывал к ней особо дружеских чувств, частенько спускался, дабы пропустить с ней пару стаканчиков. Именно он и поведал мне, что не имея за душой ничего, кроме своего прошлого, эта особа неимоверно привязалась к Мулан. Я и сам много раз тихонько наблюдал как китаянка вечерами спускалась к Дженни на кухню, где они до поздней ночи разговаривали, сидя у пылающей печи за чашкой чая (как любая танцовщица, Мулан строго следила за диетой). Китаянка, всегда молчаливая на людях, здесь трещала без умолку, с детской доверчивостью рассказывая поварихе свои горести и радости, делясь секретами, наивно мечтая. Для нее это был единственный человек, на которого она могла всецело положиться. Дженни вдохновенно слушала ее, глядя на девчонку с какой-то прямо-таки материнской лаской и любовью. В те минуты на каменном лице этого человека, для которого уже не осталось ничего святого, а в нем самом – женственного, проступал некий свет – словно на эти моменты ее черствая душа становилась любящей…