Рыжий вскинул голову, Олейник с наслаждением ткнул ему в лицо ствол пистолета и нажал на спуск.
Когда грохот автоматов умолк, Олейник слышал только свое тяжелое дыхание. Оглянулся на солдат, те тоже с вытаращенными глазами, еще белые от ярости, грудь у каждого поднимается, как после долгого бега, волосы дыбом, озверели...
Из кучи тел раздался стон. Олейник не успел повернуться в то сторону, как автоматные очереди загремели сразу с трех сторон. Пули подбрасывали тело еще некоторое время после того, как стон оборвался.
Никто не шагнул к убитым, только своих раненых укладывали на землю, торопливо перевязывали.
Сержант Волков шагнул к Олейнику:
– Товарищ лейтенант! Позвольте, перевяжу.
Олейник с удивлением оглянулся:
– Что? Меня?
– Ну да, – ответил Волков почтительно, – голову.
Олейник провел ладонью по щеке, там что-то ползло, ощутил мокрое и теплое. Ладонь стала красной, к тому же он, похоже, задел пальцем бровь, что направляла струйку крови вдоль виска, и теперь кровь потекла в глазную впадину.
Он отмахнулся:
– Царапина! Займись ранеными.
– Слушаюсь, товарищ лейтенант! – рявкнул Волков преданно, посмотрел влюбленными глазами, – Тогда хоть бы ногу!
– Отставить, – рыкнул он. – Никаких ног у меня нет!
Волков откозырял и пропал, а Олейник шагнул в сторону раненых солдат, его качнуло, нога едва не подломилась. Он с удивлением посмотрел на правую ногу. Штанина намокла, стала темно-бурой, а в сапоге горячо, там хлюпает, словно ступал по прогретому солнцем мелкому болотцу.
Раненых разложили прямо под солнцем, торопливо делали перевязку. Остальные суетились вокруг, бестолково совали индивидуальные пакеты. Трое бродили среди разбросанных тел коммандос, переворачивали, снимали часы, шарили по карманам, срывали дорогие побрякушки.
Олейник оглянулся на американского солдата, голова которого стало кровавым месивом.
– Кравцов, это ты его? Чем??
– Прикладом, – вызверился Кравцов, по еще щеке стекала широкая алая полоса. – Чем же еще?
Сержанты подбегали, докладывали, да он и сам видел: семнадцать раненых, трое тяжело, убитых нет. На душе было странно покойно и светло, словно совершил нечто богоугодное, чистое, святое.
Сержант Волков лихо откозырял:
– Что прикажете, товарищ лейтенант?
Он тянулся перед ним так, словно перед самим Жуковым, который выиграл войну с Гитлером в два дня. В глазах были восторг, почтение и глубокая жалость, причину которой Олейник понимал лучше других: трибунал, суд, разжалование и что-нибудь намного хуже, вплоть до расстрела, но странный покой, которого не знал уже много лет, не оставлял.