. Этот факт заставляет усомниться в достоверности данных даже по тем случаям, по которым решения местных судов не опровергались, и еще раз доказывает необходимость крайне осторожного обращения с советской статистикой. С другой стороны, важно отметить, что власти озадачивались проблемой интерпретации и категоризации насильственных преступлений, совершенных жителями села, только после проведения крупных кампаний, когда суды и тюрьмы оказывались переполнены крестьянами. В такие моменты государство иногда заменяло «кнут» на «пряник». Слишком значительное количество актов террора и замешанных в них крестьян выводило «кулацкий террор» далеко за рамки марксистско-ленинской концепции классовой борьбы бедных с богатыми, которой придерживалось сталинское руководство, и грозило придать ему не столько контрреволюционный, сколько политический характер «крестьянского сопротивления». Для государства было намного проще время от времени отступать от репрессивной политики и обвинять нижестоящие власти в навешивании контрреволюционных ярлыков.
Крестьянам же всегда было привычнее и выгоднее иметь дело с местными властями, совершая преступления под предлогом несчастного случая, пьяной драки и прочих бытовых происшествий. Типичный способ — заманить местного партработника или ненавистного активиста на хорошую попойку, которая плавно переходила в драку и поножовщину. По данным ОШУ, именно это произошло в июле 1930 г. в селе Московское Талицкого района Тюменского округа в Сибири. Бывший торговец Глазков и его сообщники предложили бедняку-активисту Поскотину выпить с ними, на что тот согласился. В ходе попойки Глазков спровоцировал ссору, которая закончилась ударом ножа в сердце Поскотина. На следующий день брата Поскотина избили, а остальных активистов предупредили: «Ни один [из вас] в живых не останется»>{519}. Независимо от того, было ли это событие актом террора, замаскированным самими крестьянами под пьяную драку, или же проявлением одержимости ОГПУ и его неспособности отличить контрреволюционные преступления от обычных, оно демонстрирует двойственный характер крестьянского насилия. При этом факт остается фактом: крестьянский обычай выпивать был как одной из составляющих общения, так и формой крестьянской «политики», а именно традиционным средством сглаживания конфликтов и ведения переговоров, что ставит под сомнение политическую подоплеку перерастания попоек в насилие>{520}. То, что многие акты террора совершались во время религиозных праздников, совершенно неудивительно: крестьяне пытались возродить деревню и во главу угла ставили традицию. В такой обстановке социальная несправедливость и репрессии чувствовались еще острее, и особо отчаянные крестьяне, воодушевленные иллюзией своего единства и силы, возникающей на фоне праздничного настроения (а то и благодаря хорошей кружке самогона), вполне могли пойти на крайности. По крайней мере, именно этим можно объяснить большинство случаев насилия.