— Ладно, — сказал я. — Больно догадливый. Пошли.
Мы зашагали по липкой дороге. Округлые следы копыт- здесь из дальних карьеров возили глину-червинку на волах — были заполнены оранжевой водой. Она кипела под частым дождем. Пулемет оттягивал плечо.
— Ну, вот тебе и бабье лето, — сказал Глумский, обернувшись ко мне.
По его выгнутой спине, обтянутой суконной, перешитой из немецкой шинели курткой, вода стекала как по крыше. Он покосился на мои сапоги, превратившиеся в начинку для глиняного теста.
— Ты что ж, в сапогах дежурил у Семеренковых?
— Отстань! — сказал я. — Мало у тебя сейчас забот?
— Много, — пробурчал он. — Но ты смотри не обидь ее, Антонину. Ты соображай, ее нельзя обидеть.
Это я-то мог ее обидеть? Но я на секунду взглянул на себя со стороны: парень двадцати лет, приехал с войны; хоть и глухарский, но здесь вроде бы временно.
— Обязательно обижу, — сказал я. — Я для этого сюда приехал. Никто ее у вас тут никогда не обижал. А я обижу.
— Редкость невиданная — такая девка, — уж не так сурово сказал Глумский. Я к ней давно присматривался. Ты еще под стол лазил, а я в ней человека разглядел.
Дождь сек по брезенту с такой силой, что заглушал слова Глумского. Я подошел к нему вплотную, ствол карабина, подпрыгивавшего на горбатой спине председателя, едва не уткнулся мне в подбородок.
— Я на ней сына женить мечтал! — неожиданно выкрикнул Глумский и затряс в воздухе круглым, как кавун, кулаком, грозя неизвестно кому. — Они же ровесники были. Дружили. Война началась, им уже по пятнадцать было. Эх, думаю, скорее бы подросли… И женил бы! — выбухнул он. — В лепешку бы расшибся, а женил. Такая девка, соображать надо!
Он снова махнул кулаком. Наверно, он женил бы сына на Антонине. Говорят, красивый был у него сын Тарас, настоящий парубок, рослый и характером хоть куда. Гранату бросить в вооруженных фрицев в сорок первом — это надо было иметь кое-что за душой. Вот только запал он, наверно, забыл вставить. Пятнадцать лет!
Первый карьер был чист. На дне его валялся старый поломанный струг. Вода стекала на дно карьера рыжими ручьями. Здесь все было рыжее и красное — под цвет глины. Даже листья мать-и-мачехи, росшей по склонам карьера, казались алыми. Они впитали пыль червинки и теперь, под дождем, отливали красным глянцем.
Скользкой стежкой, петляющей над неровными краями карьера, этой ямы, как будто пробитой в земле гигантским зазубренным осколком, мы прошли дальше, туда, где темнели железные остовы двух бронетранспортеров. В двухстах метрах виднелся лес.
Где-то здесь, как рассказывал Гупан, ранило Горелого, конвоировавшего эти машины. Обожгло лицо — судьба решила оправдать старое прозвище. Темная это была история с бронетранспортерами. Какие-то документы, деньги.