Но что-то они искали! И, видно, не нашли, иначе не стали бы в припадке злобы жечь гончарню. Семеренков явно имел отношение к поискам. А зачем им понадобилась Антонина? Гончар не открыл им всего, что знал, и они решили прибегнуть к самому сильному средству воздействия? Да, об этом и Сагайдачный говорил: «Вся их операция имеет отношение к Семеренкову». Гончар знал какую-то тайну. Какую? И почему он не хотел открывать ее?
Семеренков… Может, он-то и был седьмым и я не ошибся, пересчитывая людей, уходивших с гончарни? Но в лес юркнула змейка из шестерых. Это я хорошо видел.
Я отозвал в сторону Глумского и Попеленко. Ватник на «ястребке» был сожжен, а белесые ресницы потемнели от копоти.
— Чего доброго, ты научишься воевать, Попеленко, — сказал я. — Небось первым к гончарне прибежал?
— Первым, — засвидетельствовал Глумский.
— Хиба мы хуже других? — спросил «ястребок».
— Ты иди в село, обеспечь наблюдение, — сказал я своему помощнику. — Там, кстати, у Семеренковых во дворе лежит Климарь. Под мешком. Надо его свезти оттуда.
Глумский внимательно посмотрел на меня. У него были узкие, цепкие глаза. Челюсть его проделала вращательное движение.
— Климарь… Так… Когда же он появился?
— На рассвете.
— А ты чего там оказался?
— Дежурил во дворе.
Попеленко, с трудом отрывая сапоги от мокрой глины, поплелся к деревне. За ним увязались Васька и остальные «гвардейцы».
От села к гончарне мчался Валерик. Он придерживал одной рукой бескозырку, чтобы не слетела на таком бегу. Клеши его бились, как паруса при смене ветра. Крепко же он заснул под утро, если не расслышал стрельбы. А может, не хотел слышать? Три счастливых дня отпуска в тылу, в покое — и вдруг выйти из хаты на крыльцо и получить шальную пулю… Совсем нелепо. Да он и не понимал еще, кто стреляет и зачем. Сейчас поймет.
— Сходим к транспортерам, — предложил я Глумскому. — Надо посмотреть на карьеры.
Он снял карабин с плеча, щелкнул затвором, проверил, есть ли патрон. Потом его сощуренные глаза еще раз скользнули по мне, остановились на гимнастерке. Он как будто изучал, все ли пуговицы на месте. Дождь выбивал из меня последние остатки тепла.
— Чего дрожишь? — спросил Глумский. — Намок? Возьми брезентовый плащ там на заводе, в каморке для горшковозов. — И как только я вернулся, накрывшись заскорузлым, жестким, плохо согревающим брезентом, председатель сказал как бы невзначай: — Как это ты продежурил во дворе у Семеренковых в одной гимнастерке?
Мне показалось, что он усмехнулся. Когда Глумский скалит зубы, невозможно определить — собирается он вцепиться в тебя или улыбается.