Мы его хорошо знали, дядю Толю, коллегу и единственного друга отца, и относились к нему неплохо. В отличие от папы, он всегда улыбался, шутил, часто заговаривал с нами. Именно он устроил так, чтобы я и мама могли беспрепятственно общаться, ему казалось, что я на нее действую благотворно. На маминых похоронах он плакал, причем, на мой взгляд, куда искреннее папы.
Так что я ничего не имела против визита к дяде Толе. И Димка сначала ничего не имел против.
Дядя Толя нас ждал. Вернее, не нас, а меня, одну меня, без сопровождения. Он смешно замахал на Димку руками, как курица крыльями, и весело закричал:
– Э, нет! Так не пойдет, Дмитрий Борисович! Я привык работать с пациентом один на один. Вы, сударь, здесь лишний. А ты, Дина, проходи в комнату. – Но тут он заметил, как побледнел Димка, и стал его успокаивать: – Да ты не бойся, ничего с твоей сестрой не случится.
– Но, дядя Толя… – Димка вцепился в мою руку, не желая меня отпускать. – Мы же вместе…
– Вместе? – Он внимательно посмотрел на брата. – Не думаю, что вместе. Тебе, мой друг, психотерапевтические сеансы ни к чему, ты совершенно здоров.
– Я и не думал… Я просто хотел… Я мог бы подождать…
– Ты, может быть, мог бы, да я не могу. Гипноз – почти интимная вещь, он не терпит свидетелей. Но ты не волнуйся, – хлопнул он Димку по плечу, – через час я ее отпущу. Или, – дядя Толя перевел на меня смеющиеся глаза, – Дина меня боится? А, Дин, признайся, боишься?
Я призналась, что совсем его не боюсь. С чего бы вдруг? И предстоящего гипноза тоже не боюсь. Димка, оставшись без моей поддержки, совсем сник. Мы договорились встретиться через час на остановке.
Не знаю, где мой брат провел этот час, что делал, о чем думал. Знаю лишь одно: выставив Димку за дверь, дядя Толя подписал себе приговор. Димка его возненавидел. И наши сеансы возненавидел – первый и будущие. И мне стало ясно, что пройдет немного времени, и опять приключится несчастный случай.
Нет, не так. Все это ясно теперь взрослой Динке, пережившей столько Димкиных эвтаназий, прожившей столько смертей в Димкиных фильмах. А тогда ничего мне не было ясно.
Дядя Толя напоил меня чаем. Вытащил из глубины шкафа старинную, тончайшего фарфора, почти невесомую чашку и сказал, что теперь она будет только моя, только мне можно пить из нее чай, он больше никому не позволит. Потом усадил меня в глубокое кресло, задернул шторы, зажег торшер и маленький светильник над диваном. А потом… Больше всего это напоминало наши разговоры с мамой, если бы мы вместе умерли, одновременно уснули и оказались в раю – разговоры на облаке. Я не помнила, о чем именно мы с ним говорили, осталось только приятное ощущение освобождения и легкости. Наверное, на какое-то время я отключилась или уснула, потому что, когда вдруг очнулась, не сразу сообразила, где я и кто такой мужчина, который сидит передо мной на корточках со странным выражением на лице. В улыбке его было что-то Димкино, но в то же время он как будто чего-то опасался. Меня он опасался, понимаю я теперешняя. А тогда я медленно встала, он тоже поднялся, взял меня двумя руками за плечи, усадил назад, в кресло, и проговорил хриплым каким-то голосом, словно сам был со сна: