— В страсти не откажешь и Нечаеву, — сказал Куприянов.
— Довольно! — вдруг крикнул Кравчинский и, сорвавшись с места, заметался по залу. — Нельзя, ну нельзя же сравнивать Бакунина с Нечаевым. Подумайте, кого мы судим! Героя нескольких народных восстаний, которого приговаривали к смертной казни. Бесстрашного обличителя николаевского деспотизма.
— Друзья, оставим прежнего Бакунина, — сказала Александра Корнилова. — Вернемся к нынешнему, швейцарскому. Нечаев приехал в Россию с его мандатом и действовал как представитель Международного товарищества. Значит, он пачкал своими подлыми делами Интернационал. Интернационал, историю которого вы, Петр Алексеевич, так возвышенно излагаете рабочим. Он пачкал наше святое дело еще до убийства Иванова. Мне вчера случайно попала листовка, ходившая среди нечаевцев. Вот послушайте, зачитаю один «прелестный» отрывочек. «Не признавая другой какой-либо деятельности, кроме истребления, мы соглашаемся, что формы, в которых должна проявляться эта деятельность, могут быть чрезвычайно разнообразны. Яд, нож, петля…»
За столом поднялся гул возмущения. Корнилова порвала листовку на мелкие клочки.
— Хранить такую прокламацию не только опасно, но и гадко. Хорош был бы социализм, завоеванный такими средствами! Ядом, ножом, петлей.
— Петр Алексеевич, а как рисует будущий строй Бакунин? — задумчиво спросил Чайковский, поднося зажженную спичку к скомканным бумажным клочкам, брошенным Корниловой на медное подножие самовара.
— Бакунин никакого будущего строя не рисует, — сказал Кропоткин. — Он считает, что народ сам, без всяких проектов, создаст свободное безгосударственное общество.
— И вы с этим согласны?
— Нет, я полагаю, что уже теперь мы должны обдумывать и представлять будущее социальное устройство.
— Вот-вот, я всегда настаивал на выработке ясных идей.
— Но социальный идеал — это не отвлеченная идея. Это план построения. Чтоб разработать его, надо глубоко изучить историю революций и движение современной народной жизни.
— И современные теории социализма, — добавил Чайковский.
— Да, и это надо хорошо знать.
— И в первую очередь — теорию Бакунина, — еще раз съязвил Куприянов.
Кропоткин ему не ответил.
Разговор затих. Выяснять отношение к Бакунину уже не было нужды. И до этого все хорошо знали, кто как к нему относится, но сегодня это определилось еще более отчетливо. Начисто отвергали теоретика всемирного бунта только трое (Куприянов и сестры Корниловы), а целиком его вовсе никто не принимал, даже его верный последователь, каковым до сих пор слыл в обществе Кропоткин.