— Да, идемте, — сказал Кропоткин.
Пока они дошли до Невского, стало темнеть. На проспекте еще не зажигались фонари, но дом Веймара уже сиял всеми окнами.
Генеральски величественный швейцар, встретив визитеров в роскошно освещенных сенях, сопроводил их по ковровой лестничной дорожке в бельэтаж, в ту половину, которую занимал сам хозяин (в другой помещалось депо оружия). В гостиную провел дворецкий в черном фраке.
Веймар вышел к гостям в желтенькой чесучовой куртке и комнатных плисовых сапогах. Дома он одевался всегда простенько, как бы в контраст всему тому, чем он себя тут окружил.
— Пожалуйте, господа, — пригласил он в свой кабинет.
Кабинет, просторный, устланный толстым бухарским ковром, обтянутый голубым атласом, увешанный картинами в золотых рамах и обставленный палисандровой мебелью, освещался двумя многосвечовыми настольными шандалами.
— Что, господа, нужна какая-нибудь помощь? — спросил доктор.
— Нет, я хотел показать князю нашу типографию, — сказал Куприянов.
— Только и всего? Ладно, спустимся в лечебницу, посмотрим. Петр Алексеевич, вы знаете, что приезжала ваша родственница?
— Соня Лаврова? Вы ее видели?
— Да, была у меня. Хотела встретиться с вами, но ждать не стала. Уехала земской акушеркой в губернию.
— В какую?
— Не изволила доложить. Я расспрашивать не стал. Кто ее знает, может быть, скрывается, зачем мне допытываться.
— Но она не ослушалась указа, вернулась, скрываться нет причины. Почему же вам не сказала, куда едет?
— Не знаю, батенька. Обоснуется — известит… Каковы ваши дела, господа социалисты? Подвинулись хоть на шаг к революции?
— Революция еще далеко, — сказал Кропоткин. — Измерить, на сколько шагов к ней приближаемся, невозможно.
— И все-таки она с каждым днем приближается.
— Я никак не пойму вас, Орест Эдуардович, — сказал Куприянов. — Знаете, что революция неизбежна, помогаете почти всем петербургским кружкам, а вступить в какой-нибудь не хотите. Петр Алексеевич вот вступил, а ведь князь, мог бы жить в свое удовольствие.
— Как я? — улыбнулся доктор. — Значит, обвиняете?
— Да нет…
— Обвиняете, обвиняете, — перебил Веймар, посмеиваясь. — Не рано ли? Свергните существующий строй, тогда уж расправляйтесь с богачами. Тогда пожалуйста, реквизируйте мой дом, располагайтесь, устраивайте в нем народное правительство, Меня-то, надеюсь, пощадите? Нет, не пощадите, наверное. Якобинцы даже Лавуазье гильотинировали, а что за ценность какой-то доктор-ортопедист?
— Орест Эдуардович, будущая революция не якобинская, и вы не налоговый откупщик. Своим трудом живете.
— Как своим? Я живу народным трудом, превращенным в деньги. Правда, беру их из рук состоятельных людей. Мужиков не обираю. Может быть, хоть это зачтется мне в оправдание? — Веймар вдруг задумался, сжав в горсть бороду. — Почему я не вступаю в революционную организацию? — сказал он серьезно. — Не хочу никому подчиняться. Ни отдельной личности, ни обществу.