Лариса преданно смотрела на Сергея, окидывала взглядом слушающих и улыбалась, довольная, что рассказ ее мужа производит впечатление. Счастливейшая чета, думал Кропоткин. Теперь их может разлучить только тюрьма, но на каторге они снова сойдутся. И бремя их легко будет. И никогда не забудут они этот Губин Угол, устранивший фиктивность их брака.
— Ничего, стену отчуждения мы пробьем, — говорил Кравчинский. — Мужики в конце концов поймут нас. Мы еще не научились говорить с ними. Устное слово действует слабо, а вот в печатное крестьяне верят. Раз напечатано — значит, правда.
Наблюдения друзей, испробовавших пропаганду в деревне, для Кропоткина были дороги, ибо в работе над второй частью своей записки, определяющей пути борьбы, он должен был сообразоваться не только с устремлением общества, но и с настроением крестьянства.
— Вера в царя уже расшатана, — продолжал Кравчинский. — Пуще всех расшатал ее, как ни странно, освободитель.
— В этом нет ничего странного, — заметил Кропоткин. — Император наш породил большие надежды и сам же убил их, сведя на нет широковещательные реформы. Ничто так не возмущает народ, как правительственный обман.
— А что остается нашему правительству, как не обман? — сказал Куприянов. — Раз народ из года в год бедствует и голодает, значит, надо кормить его обещаниями.
— Господа, читали вы письмо Толстого в «Московских ведомостях»? — вскочил Клеменц. — Потрясающее описание голода в Самарской и Оренбургской губерниях! Деревни опустели уже в конце июля, мужики ушли искать работы, остались одни худые бабы с худыми больными детьми. Всюду бродят голодные собаки и кошки, дохнут куры. Нищие один за другим подходят к окошкам, и бабы, сами голодные, подают им крохотные кусочки, подают и плачут.
— Ну, если уж оренбургская земля не дает хлеба — это полный развал земледельческого хозяйства, — сказал Кравчинский.
— Довела страну до ручки русская романовская династия, — сказал Куприянов.
— Какая она русская? В ней совсем не осталось русской крови. На троне давно сидят пришельцы. Наш Кропоткин имеет больше права на престол, чем любой из Романовых. Рюрикович.
— Ты что же, польстить мне хочешь, Сергей Михайлович? — сказал Кропоткин. — Неудачно.
— Ну ладно, ладно, Петр Алексеевич, не обижайся. Я без всякой задней мысли. Просто к слову пришлось. Давайте-ка займемся литературным делом.
— Да, займитесь, литераторы, своим делом, а нам пора подвигаться к рабочим артелям, — сказал Чайковский. Он читал у окна журнал, теперь встал и положил его на стол. — Вы правы были, Петр Алексеевич, Лавров не оправдал наших надежд. Прочтите.