— Трус ты несчастный! — сказал Джонни Пай. — Выходи драться как мужчина! — Но старик только кивнул головой, а точило все вертелось и вертелось. — Почему ты не забрал меня? — сказал Джонни Пай, как будто до него никто не говорил этих слов. — Какой в этом смысл? Почему не можешь забрать меня сейчас?
И попробовал вырвать косу из рук у старика, но не мог коснуться точила. И тогда он упал на траву и затих.
— Время проходит, — сказал старик и тряхнул головой. — Время проходит.
— Никогда оно не вылечит горя, каким я горюю о сыне, — сказал Джонни Пай.
— Правильно, — сказал старик и кивнул головой. — Но время проходит. Ты что же, ради своего горя готов оставить жену вдовой, а остальных детей без отца?
— Нет, — сказал Джонни. — Честное слово, нет. Это было бы грешно.
— Тогда иди домой, Джонни Пай, — сказал старик, и Джонни пошел, но на лице его появились морщины, которых раньше не было.
А время проходило, как течет река, и дети Джонни Пая поженились и повыходили замуж, и были у них теперь свои дома и дети. А у Сюзи волосы побелели и спина согнулась, и когда Джонни и его дети провожали ее в могилу, люди говорили, что она скончалась, когда пробил ее час, но поверить в это Джонни было трудно. Просто люди не говорили так ясно, как раньше, и солнце не грело так жарко, и он, случалось, еще до обеда засыпал в своем кресле.
И однажды, уже после смерти Сюзи, через Мартинсвилл проезжал тогдашний президент, и Джонни Пай пожал ему руку, и в газете появилась заметка, что он пожал руку двум президентам, одному через полвека после другого. Джонни, Пай вырезал эту заметку и носил ее в бумажнике. Этот президент ему тоже понравился, но, как он и говорил знакомым, куда ему было до того, который правил пятьдесят лет назад. Впрочем, чего же было и ждать, нынче президенты пошли такие, что их и президентами не назовешь. И все же та газетная вырезка очень его радовала.
На нижнюю дорогу он почти перестал ходить — не то, конечно, чтобы прогулка была слишком длинная, а просто редко туда тянуло. Но однажды он улизнул от внучки, которая за ним ухаживала, и пошел. И крутая же оказалась дорога — он и не помнил, до чего она крутая.
— Ну, здравствуй, Джонни Пай, — сказал точильщик, — как поживаешь?
— Говорите, пожалуйста, погромче, — попросил Джонни Пай. — Слух у меня превосходный, но люди стали говорить не так четко, как раньше. Вы не здешний?
— Ах, вот, значит, как обстоит дело, — сказал точильщик.
— Да, вот так и обстоит, — сказал Джонни Пай. Он надел очки, вгляделся в старика и почувствовал, что его следует бояться, но почему — хоть убей, не мог вспомнить. — Я знаю, кто вы такой, — сказал он чуть раздраженно, — на лица у меня память замечательная. И ваше имя так и вертится на языке…