– Неужели ты не мог мне даже позвонить? – спросила Габриэла, чувствуя, что еще немного, и она все-таки заплачет. Джон Харрисон никогда не любил ее и, как она теперь подозревала, не любил даже своих новых детей. Когда-то Элоиза правила им железной рукой, а когда он ушел от нее, то Барбаре пришлось сделать то же самое. Должно быть, именно этим и объяснялось суровое выражение лица Барбары на портрете. В конце концов он разочаровал и ее.
– Что я мог тебе сказать, Габриэла? – Джон вздохнул и, бросив на нее быстрый взгляд через стол, снова отвел глаза. – Я… Мне очень не хотелось с тобой встречаться.
Вот так – ни больше и ни меньше… Все было очень просто: ему «не хотелось» видеть ее тогда и не хотелось видеть сейчас. У ее отца было пустое, холодное сердце. Он не мог дать ничего ни ей, ни своим собственным детям, которые улыбались ему с фотографий. Габриэле было очень жаль и их, и Барбару, но в первую очередь – его самого, потому что Джон Харрисон был ничем. Его нельзя было даже назвать личностью – он был просто картонным человечком.
Между тем Джон Харрисон буквально ерзал от нетерпения в своем кожаном кресле, ожидая, когда же она наконец уйдет.
– Еще один вопрос… – тихо сказала Габриэла. – Вы… вы когда-нибудь любили меня? Хотя бы один из вас?
Сдавленное рыдание на мгновение прервало ее, и Джон Харрисон нашел это проявление чувств неуместным и демонстративным. Его буквально передернуло, но Габриэле было все равно, ибо она оплакивала не его, а себя. Она готова была уйти, но сначала она хотела выслушать ответ на свой вопрос.
Джон не отвечал, и Габриэла посмотрела на него в упор.
– Я задала тебе вопрос…
Он неловко пошевелился.
– Я… не помню точно, что я тогда чувствовал. Ты была очаровательным ребенком. Должно быть, я все-таки любил тебя. Но мой брак с Элоизой оказался неудачным. Больше того, это была катастрофа. И ты была символом этой катастрофы.
– Скорее уж жертвой…
– Мы все были в той или иной степени жертвами, – печально сказал Джон.
– Но, в отличие от меня, ты ни разу не оказывался в больнице… – Габриэле уже расхотелось плакать. Наоборот, она стремилась уязвить его, хотя и понимала, что это неправильно. Но сейчас она добивалась правды, всей правды.
– Я знаю, – согласился он. – Теперь ты, наверное, ненавидишь нас за это. Я говорил ей, но… В гневе Элоиза уже не могла сдержать себя.
– Но почему она ненавидела меня так сильно? Что я ей сделала? – Вот и прозвучали эти слова, мучившие Габриэлу столько лет. Вот она и произнесла их вслух.
Джон Харрисон вздохнул и откинулся на спинку кресла. Лицо его выглядело усталым, словно он вдруг разом постарел на все те полтора десятка лет, что они не виделись.