ЩЕЛЧОК-ВСПЫШКА! ЩЕЛЧОК-ВСПЫШКА! ЩЕЛЧОК-ВСПЫШКА!
Иеремия твердо стоял на ногах, незыблемо – и он не волновался, не паниковал. Он слышал голос своего отца, пропитый и глубокий, тот самый, что наполнял его ужасом и почтением в темноте детской по ночам: «Да-а, если я пойду и долиною смертной тени, то не убоюсь зла, потому что я – самый отмороженный сукин сын в этой долине».
Иеремия помнил, как однажды его отец послал за ульями – одна из сумасбродных идей старика на тему прибавки к военным выплатам и пенсии, – чтобы превратить задний двор их ранчо в Джексонвиле в пчелиные угодья. Тем летом Иеремию раздирали противоречия переходного возраста, так что он вел себя соответствующе – пил и курил, проводил время с этими распутными девчонками из языческого учреждения, известного как государственный университет Флориды.
Его старик напился однажды ночью и потащил единственного сына к ульям. И от того, что он сделал той ночью, до сих пор остались шрамы не только на плоти правой руки проповедника, но и на самой сути его души.
Эхо пьяного баритона старика все еще разносилось в воспоминаниях Иеремии.
– Да уж, самое время научиться не обращать внимания на соблазны мирских женщин, на яд пчелиных маток.
Иеремия помнил: он кричал, как резаная свинья, когда отец схватил его за руку и всадил ее в глубину самого большого улья.
Словно миллион иголок вонзались в плоть Иеремии той ночью, заставляя руку гореть огнем, распространяя волны ужасной, горячей электрической агонии по его жилам и нервам. Он помнил, что потерял сознание от боли через минуту, под гаснущий голос старика:
– Только так и можно, парень… умерщвление плоти… только так можно защититься… только так можно противостоять соблазнам этих потаскух.
ЩЕЛЧОК-ВСПЫШКА! ЩЕЛЧОК-ВСПЫШКА! ЩЕЛЧОК-ВСПЫШКА! ЩЕЛЧОК-ВСПЫШКА!
Вспышки серебристого света, повторяющиеся через неравные интервалы, вытряхнули Иеремию из грез, и он оглянулся через плечо назад.
Он увидел стрелу крана на ржавом ветхом тягаче в тридцати ярдах. Фотостробоскоп, который он нашел в кемпере семьи из Чикаго, теперь был примотан скотчем к стреле на самом верху, у блока. Мерцающий маяк, загоняющий в головы стада неслышные поведенческие триггеры, невидимые нити кукловода. Воздух дрожал от долбящей скрипучей музыки человеческого страдания – криков умирающих, которая лилась из керамических громкоговорителей. Это самым странным образом успокаивало Иеремию: он чувствовал толпу вокруг, словно косяки рыб сбивались вместе вокруг живого кораллового рифа, не обращая на него внимания, касаясь его боками, зачарованные голосом и светом.