Первые дни я жадно поглощал Баку, Апшерон – все их доступные коротким вылазкам места. Я исходил город, изъездил на такси полуостров. Долго не решался явиться на Артем… Но все-таки собрался с духом и спустя семнадцать лет пришел к дому, думал, он исчез, но он стоит. Обшарпанный, с замшелой кровлей, с окнами, затянутыми мутью полиэтилена, с садом, засохшим полностью, полным корявых голых стволов вишни, алычи, абрикосов, инжира, хурмы, которые росли вместе со мной.
Я прикрыл глаза и услышал резкий, короткий звук, высекаемый комком газеты по оконному стеклу – крепко сжать в кулаке, еще обжать, расплющить и поводить хорошенько по стеклу, добиться прозрачности, с которой весна взламывает плоскость. Сквозь нее врывается в меня море света: апрель, штиль – только в штиль мама решалась открывать окна, иначе пыль и песок занесут комнаты: она стоит вся в солнце на подоконнике и медленными кругами машет будущему за горизонтом.
Счастье – это прогулка в порту. Мне лет восемь, меня впервые привели посмотреть на корабли. Пассажирский теплоход «Киргизстан» конусной белоснежной громадой, многоярусным строем иллюминаторов, палуб взмывал вдоль пирса. Пустынность бухты, торжество белизны и солнечной геометрии распахнулись будущим, и я не мог отвести глаза, когда родители усадили меня за столик кафе морвокзала с высоченными потолочными сводами, отражавшими крики чаек за стеклянной панорамной стеной. Звонкий стук маминых каблуков по плитам, покой озаренного лица отца. Гора света продувалась сквозным бризом. От крылатого вида теплохода, впряженного в будущее, захватывало дух. Передо мной на блюдце лежал эклер и стояла бутылка «Байкала», чья темная пена оставила у меня во рту вкус вечности.
Персия и Голландия – две родины тюльпанов. Мы выдумывали Голландию и грезили Персией, горизонтом. Мы атаковали несбыточность и вгрызались ей в глотку. В сентябре моего шестого класса отец отправился в командировку в Сургут через Москву, где пришел на ВДНХ, отыскал павильон цветоводства и купил то, что просил сын. Оставалось только разрыхлить землю на штык лопаты, в три приема по трети, такова почва. Выследить, в какой части острова пасутся единственные на весь Артем три коровы, целый день следовать за костлявыми доходягами, потихоньку набирая ведро помета. (Коровы моего детства были похожи на передвигающиеся лачуги, построенные в честь коровы из ее костей, рогов и кровли – шкуры.) Тем временем надрать сухой травы, собрать и уломать коленом несколько голов перекати-поля, нажечь в костерке свежей золы, смешать в ведре. Отнести к клумбе, высыпать, перекопать еще раз и высадить через вершок ромбом двадцать две луковицы, вынимая их из деревянного ящичка с бархатной обивкой, где раньше обитал барометр. Шуршать папиросной бумагой, обнаруживать под хрупкой невесомостью тайну. Пристально всматриваться в каждую луковицу, чуть просвечивающую матовой, мраморной белизной на ладони. Замереть пальцами и дыханьем от желания нажать, сдвинуть чешуйку, ощутить капельную плоть зародыша. Сокрушиться в безверии, грубо хороня в землю, которую кусаешь напоследок, не веря; отплеваться. Полить. Снова задуматься всем сердцем. Теперь впереди зима, ветра, шторма, снежные туманы, пляска зимнего моря и то бегущий, вращающийся, то застывший горизонт. Весной среди армады бешено несущихся туч появятся просветы. Небо станет легче. Зацветет миндаль. Снежным прахом вознесутся сады. И вдруг вспыхнет острым ростком могилка. На следующее утро зеленая стрелка застит глаза – три, четыре ростка медленной силой раздвинут, понесут вверх, с микроскопическими шелестом и стуком свалят с себя комочки земли. Теперь звать Хашема, и вы вместе, зажмурившись, движетесь от косяка за дом к клумбе, встаете на колени, щекой прижимаясь к земле, чтобы оценить прирост, чтобы ахнуть, но уже привычней, по-хозяйски, насколько подняли небо сильные, чуть сизые скрипучие листы. Мой первый тюльпан – тюльпан Дарвина (так было написано на обрывке миллиметровки, вложенном в газетный фунтик) – явился чудом. Тюльпан Дарвина – собор цветка, взращенная взаправду Голландия – тянулся ввысь разглядеть Персию за горизонтом.