Левитан дважды стрелялся от этой нестерпимой боли, но выжил, ибо знал, что меланхолия оставит его и позволит продохнуть, почувствовать снова иллюзию нового начала, влюбленность; иначе бы не промахнулся. Его увлечения привносили в безмятежность окрестностей Чаусова многословные штормовые сцены: преследование женской фигуры, бегущей по тропке через васильковое поле ржи, ломанье и выкручивание рук на краю речного обрыва, из-под которого в вечерний час вылетают с пронзительным криком и кружат над водой ласточки-береговушки, женские слезы, упреки, равнины безразличия, овраги бегства. Чаусов умолял приятеля не приезжать к нему с женщинами, и Левитан послушно следовал просьбе. Но в отсутствие Чаусова однажды в имении произошло ужасное. В Левитана стреляла молодая соседка Григория Николаевича, владевшая деревней Яворово, Анастасия Георгиевская, народоволка и анархистка, поклонница учения Чаусова, которая приревновала господина пейзажиста к своей младшей несовершеннолетней сестре Марии. То был последний визит Левитана в эти края; тогда, на исходе века, ему оставался только год жизни, оборвавшейся вместе с сердечной мышцей.
И всё же, всё же иногда на картинах Левитана появлялась улыбка. Вопреки всему: унылому детству, нищете, бесприютности, этому вечному не стуку, а шарканью – пф-тук, пф-тук – больного сердца, – он был способен к кристальной ясности хрусталика, к чувству полета – пусть и в облаках над куполами, над небом в озере, над лесом, прочь, прочь по облачной бирюзе – за горизонт…
В год смерти Левитана Чаусов привез с Цейлона мангуста и выпустил его на волю со словами: «Беги, беги, фараонова крыса, найди мне Исаака!»
«Вот и я теперь похож на эту царскую египетскую крысу, я не способен к жизни в этих широтах, – думал Соломин. – Пока не настали холода, нужно найти себя, прийти в чувство, выбросить из головы Катю, всю эту жизнь, решиться куда-то бежать, бежать… Но куда? По ту сторону полотна? Отринуть всю прошлую жизнь, забыться? Но отчего же, отчего больше не спасает ни искусство, ни природа? Куда пропала сокровенная мудрость, тонкая, дышащая гармония всего окружающего?..»
Соломин ходил по грибы, ставил верши, пробовал охотиться, развешивал силки на куропаток, в которые сам попадал ногой, позабыв о ловушке; копал землянку, рыбачил, старался занять себя чем угодно, только бы сжечь тревогу отчаяния. Временами он вспоминал, что надо рисовать, и долго бродил по мокрым лугам, переходил вброд лесные речушки, выбирался из болота, терялся в Карагановском лесу среди столетних елей, густых настолько, что в ливень сухим высиживал под ними; заночевав однажды на болоте, видел блуждающие огни.