И замечательный писатель Федор Абрамов своими литературными героями, выхваченными из таежного медвежьего угла, сошелся с правдой старца Николая (Залитского). Казалось бы, невероятным по черствости катком прошлись по деревне революции и войны, вроде бы захоронивая на корню всякие надежды человеческие и мечтания, но сам глубинный характер, коренное чувственное устройство русского крестьянина почти не поддались прикатке, ибо советская власть не меняла исторического ритма жизни, не потрафляла бесу и всячески понуждала народ к праведному труду. Ведь человек без труда — "продукт скоропортящийся".
Абрамов наискивал своих героев, напуская на родную Верколу частый уловистый невод, и ни одна, даже самая мелкая частная история, не могла ускользнуть от его пытливого ума. Сам нутром крестьянский, он пытался одолеть прошлое, содрать с себя посконную сермягу и облачиться в городской сюртук, но любовь к сельчанам, поклон земле-матери перевешивали все попытки отстраниться из деревни. Из Ленинграда Абрамов приезжал в Верколу, как художник на "пленэр", чтобы сделать зарисовки с натуры, но всякий раз забывался, оставлял внешнее и погружался в знакомые стихии. Родовая пуповина при приезде домой оказывалась сильнее городского лоска, содержание одолевало формы, и оттого, даже будучи уже знаменитым, писатель в глазах сельчан оставался Феденькой, Федькой, деревенщиной в кирзачах. Таково свойство настоящей, неподельной русскости, которую никак не выгладить европейским утюгом. (Похожей судьбы был и Василий Шукшин). Под конец жизни Абрамов решил прикончить душевные терзания и выстроить в Верколе Свой Дом, а может, и поселиться в нем до смерти, чтобы не оказаться однажды хладнокровным попутчиком деревне, верхоглядом и начетчиком, неким Чичиковым, улавливающим в свое досье лишь поверхностное, что лежит для пригляду, отжившее и наносное, труху и прах, осыпающиеся с коры великаньего русского древа. И не успел… Надсадился. Отдохнуть бы ему, а он спешил исполнить послушание, которое сам себе назначил. Да и совесть точила, когда видел в стране неправды. Кричал, вопил на весь белый свет: "Русская деревня погибает!"— но слышали остереги лишь те, кому и кричать-то не надо, сами все видели, но были не при власти… За два года до смерти Абрамов, тяжело вздохнув, признался близким: "Как я устал… Как они меня измучили. Я во сне вижу своих героев. Я наяву их вижу…". Бражка из народного лагуна, при всей её янтарной сладости и спелости, оказалась слишком хмельной и коварной, незаметно осаживала на лавку, отымала ноги. Каждый новый характер Абрамов хотел поместить в душу, а там им становилось, наверное, задористо и тесно, каждый хотел воли и по-своему журил писателя за прижим и неуступчивость. Ведь и при жизни, как случается заобыденку в деревне, не все мирно было меж сельчанами и Федором; он задирал, жучил веркольцев, а они в ответ сварились, дескать, загордился Федька, нос задрал. Они-то, "братья и сестры", как ломили в войну с рассвета до потемни без передыху, так и продолжают чертоломить, а писатель сбежал в город в теплое место, на сдобные коврижки, а теперь еще и учит, как надо жить.